Исторический роман ХХ века («Кремлевский холм» Д. И. Ерёмина) - Игорь Сергеевич Урюпин

и филологии, определяющая диахронное и синхронное художественное познание мира в его специфической литературной форме, обоснованная и плодотворно развивающаяся в европейской гуманитаристике, наиболее адекватно реализуется в жанре романа. Именно роман, а не исторический эпос Г. Г. Шпет в своих заметках к статье «Роман» (1924) считал конкретно-фактическим «документом» той или иной эпохи в ее динамике, логике, «принципиальной незавершенности» [74, 58], ибо роман абсолютизирует движение времени, в то время как эпос, статичный по своей природе, культивирует и универсализирует вневременной смысл исторических событий. Размышления Г. В. Ф. Гегеля о «современном эпосе» Г. Г. Шпет подвергает сомнению, ведь «“современный эпос” – значит уже не собственно эпос» из-за «различия действительности и возможности» [74, 58] как фундаментальных категорий миропознания, отражающих и преображающих реальную действительность.

Эта идея была детализирована М. М. Бахтиным и стала ядром его исследования «Эпос и роман» (1941, 1970), где философ и литературовед глубоко осмыслил сущность «эпического мировоззрения», для которого характерны «не чисто временные, а ценностно-временные категории» [6, 206], а потому прошлое в эпосе «лишено всякой относительности, то есть лишено тех постепенных чисто временных переходов, которые связывали бы его с настоящим» [6, 207], то есть с историей как совокупностью бесконечно взаимодействующих и взаимообуславливающих друг друга событий в линейно-временной (хронологической) последовательности, составляющей основу романа. Роман, подчеркивал М. М. Бахтин, «по природе не каноничен. Это – сама пластичность. Это – вечно ищущий, вечно исследующий себя самого и пересматривающий все свои сложившиеся формы жанр» [6, 231]. Воплощая «живую жизнь» в сюжетно-образную структуру, роман художественно конституирует ее, обнаруживает тайные и явные механизмы ее развития, прочерчивает дальнейшую перспективу и определяет «точки бифуркации», в то время как эпос, по мысли Г. Д. Гачева, имея «свою логику, отличную от закономерности самой жизни», амортизирует «тот нокаут живой жизни, который он производит уже тем одним, что заставляет ее стать пред взором сознания» [12, 89].

Сознание, таким образом, «кристаллизирует», упорядочивает факты и явления самой жизни, осмысляемой субъектом как ее активным деятелем. Человек, переживающий / проживающий в своем настоящем ту или иную историческую эпоху, оказывается носителем определенного исторического сознания. А потому «историческое сознание является в одно и то же время и измерением типа культуры, и фактором самой истории» [57, 98], что не может не учитывать писатель, воссоздавая в романе целостную картину «живой жизни» в конкретно-временном и пространственном континууме. Проблему исторического сознания как мировоззренческой категории глубоко осмыслила Л. А. Трубина в докторской диссертации «Историческое сознание в русской литературе первой трети ХХ века: типология, поэтика»; в ней впервые в отечественном литературоведении была раскрыта диалектическая связь субъекта познания действительности и самого исторического процесса как объекта, по отношению к которому осуществляется рефлексия художника. Отсюда «особая роль индивидуального начала» в постижении самого исторического феномена, имеющего «общественную природу» (здесьидалеевцитатекурсив Л. А. Трубиной. – И. У.) [67, 6]. Этим обусловлены «разные представления о смысле истории» [67, 6] у писателей, по-разному вовлеченных в исторические события. Степень вовлечения во многом зависит и от временной дистанции, и от аксиологических установок личности художника, его «принципа видения и оценки мира, где на первом плане – движение времени и человек в потоке времени»: «Эстетически историческое сознание раскрывается в отборе материала, трактовке конфликтов, выборе и характеристике героев, в типе хронотопа, формах повествования, системе поэтических приемов» [68, 19].

Все это, безусловно, влияет и на конкретный ракурс изображения события, и на его трактовку, поскольку «художественное историческое сознание автора», по замечанию А. М. Лобина, определяет подходы к представлению самого фактического материала, который оказывается эмпирическим ресурсом для представления «авторской версии истории, нередко не только не совпадающей с общепринятой точкой зрения, но и значительно опережающей теоретические концепции» [39, 10] (курсив А. М. Лобина. – И. У.). Такое происходит потому, что само понимание прошлого у писателя обусловлено различными социокультурными факторами, определенной историко-философской идеей («тенденцией»), в соответствии с которой формируется творческая картина мира, принципиально субъективная и личностная.

Художественное миропознание тем самым предшествует научному историческому знанию. В этом был убежден основоположник историософской деконструкции Р. Дж. Коллингвуд, формулируя свою «идею истории», получившую детальное осмысление и развитие в отечественной философии истории. Концепция «исторического сознания» британского ученого, проецируемая на художественный дискурс как специфический смысловой контент, была существенно дополнена и уточнена Ю. А. Левадой, понимавшем под «историческим сознанием» «все многообразие стихийно сложившихся или созданных наукой форм, в которых общество осознает (воспроизводит и оценивает) свое прошлое, точнее – в которых общество воспроизводит свое движение во времени»[37, 191].

«Движение во времени» и «движение самого времени» – это сложный процесс порождения и развертывания «смысла истории» (Н. А. Бердяев), постигаемого неким субъектом – Художником / Богом, создающим мир в своем великом «нарратологическом» акте творения, и человеком, читающим великую Книгу Жизни. Идея истории как текста, возникшая у Г. Г. Шпета, в середине ХХ века получила развитие в семиотических изысканиях Ю. М. Лотмана, заметившего, что глобальные исторические события, как равно и события отдельной человеческой жизни, заполняющие «пространственно-временной континуум, нарративный текст вытягивает в сюжетно-линейное построение», отсюда возникает «необходимость для историка опираться на тексты, а для текстов – пересказывать события по законам языковых и логических, риторических и нарративных конструкций»[41, 311]. «Филологический» принцип структурирования исторического процесса – это попытка дешифровки его смысла, аккумулируемого в фактах и артефактах, реконструкция которых помогает «восстанавливать память» [42, 79] эпохи (выделено Ю. М. Лотманом. – И. У.), (вос)создавать ее образ.

Действительно, «нарративный дискурс позволяет не только объяснить, но и оценить прошлое», увидеть его художественным зрением сквозь значительную временную дистанцию вне зависимости от «наличия или отсутствия исторического факта как такового» [7, 20]. Вообще знание фактов еще не есть знание истины, равно как незнание фактов (или их субъективно-произвольная интерпретация) не является препятствием для постижения сущности, внутреннего смысла исторического события. В этом был убежден заглавный герой знаменитого булгаковского романа «Мастер и Маргарита», историк по образованию и художник по призванию, автор романа о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри, «генетически» восходящем к евангельскому Христу. Создавая свою версию новозаветных событий, не совпадающих с каноном, мастер, пренебрегая хорошо известными библейскими фактами, проникает в сокровенную глубину нравственно-этического учения Спасителя, угадывает его суть: «О, как я угадал! О, как я все угадал!» [9, 132].

Интуитивно-иррациональный акт прозрения отличает художника от историка-позитивиста, оперирующего исключительно фактами и максимально устраняющего свое субъективно-личностное начало в трактовке событий прошлого. Однако, по мнению Ю. Н. Тынянова, бесстрастная «объективность» историка зачастую препятствует проникновению в сущность исследуемой им эпохи. «Я теперь думаю, – признавался автор “Кюхли” и “Смерти Вазир-Мухтара”, – что художественная литература отличается от истории не “выдумкой”, а большим, более близким и