Дорогой длинною - Анастасия Дробина

– Заночуешь там, брат? Скажи, Варька подушку принесёт…

Цыгане грохнули хохотом. Взлохмаченный Митро выбрался на траву, встал, не сводя с коня глаз.

– Меняешь?! Душу положу! На колени встану!

Илья мотнул головой, но Митро не унимался:

– Двух донских трёхлеток за него дам! Завтра на Конную приходи, поглядишь! Золото, а не кобылки, не пожалеешь! Дорогой ты мой, всё, что хочешь, отдам! Ну - по рукам?

Илья отвернулся. Митро подозрительно сощурился, прикидывая - не пытается ли тот набить цену. Но некрасивое лицо парня не выражало ничего.

Митро, разом сгорбившись, опустился на траву, огорчённо вздохнул. Долго молчал. Наконец, собравшись с силами, выговорил:

– И чёрт с тобой. Сам катайся… Менял или так взял?

– Взял под Орлом, у гаджа[11]из усадьбы, - в голосе Ильи проскользнула чуть заметная хвастливая нотка.- Остальных продал. А этого… Ну не могу его менять!

– Ещё бы… - Митро, не выдержав, снова встал, ласково погладил большую голову жеребца, бережно выпутал из гривы комок репейника. - Только таких лучше сразу сбывать, а то мало ль что…

– Месяц прошёл. Не найдут.

С лошадей разговор сам собой перешёл на московскую конную торговлю; в него охотно вступили и другие цыгане, кружком рассевшиеся у шатра деда Корчи. Над табором совсем стемнело, перед каждой телегой легли дрожащие круги света. Костры догорали, обращались в угли. По лицам цыган прыгали красные блики. Варька сидела у котелка, задумчиво мешала в нём ложкой.

Поглядывая на шевелящиеся у полога шатра тени, запела:

Ай да, мири[12]доля, мири бедная…

Пропадаю мэ, ромалэ, боже мой…

Сильный низкий голос поплыл по табору. Разговор у шатра прекратился.

Митро оторвался от чагравого жеребца, обернулся, пристально посмотрел на Варьку. Вполголоса подтянул:

Пропадаю ни за что, хорошая моя…

Варька просияла и забрала вдруг так высоко и щемяще, что Митро, смущённо осёкшись, умолк. Кто-то другой, от соседнего шатра, подхватил песню, затем вступили ещё несколько голосов. Цыгане один за другим подходили к углям. Песня поплыла в чёрное поле, высоко над которым стояла луна. Митро слушал, закрыв глаза, силясь проглотить вставший в горле комок.

"Ах, чёрт… Ах, чёрт…" - повторял он про себя. По спине бежали мурашки.

– Что, в Москве не так поют?

Митро вздрогнул, очнулся, повернулся на голос. Стоящий рядом Илья не пел. В темноте его лицо казалось совсем чёрным, ярко блестели белки глаз.

– Знаешь, чяво[13], кто ты? - помолчав, спросил Митро.

– Ну?

– Пень безголовый. Не обижайся. Тыщу раз я тебя просил! Сам знаешь, сколько наших на конных барышничают. Без лошадей не останешься, не бойся. А то, что Варька в хоре большие деньги будет получать, - забожиться могу.

– Опять? - сердито спросил Илья. - Я тебя тоже прошу - хватит с этим!

Варьку - в город? Перед пьянью в кабаке кривляться? За деньги?!

– Да ты рехнулся?! - взорвался Митро. - Кто её кривляться заставит, голова дубовая! Мозгами-то пораскинь, чяво, я дело говорю, а ты!.. Ну и сиди здесь, лошадям хвосты крути! Что ты здесь имеешь, сам скажи… Телегу эту? Шатёр драный? Две клячи на трёх ногах?!

– Клячи?! - взвился Илья. - У меня - клячи?! Сам ты на трёх ногах!

Митро вскочил. Они стояли грудь к груди у догорающих углей, уже готовые вот-вот сцепиться. Но дед Корча негромко покряхтел, не поднимая головы, и Митро сразу пришёл в себя.

– Молодой ещё грозить мне, - сказал он спокойно. Отвернулся, заговорил о чём-то с подбежавшими цыганами и пошёл с ними прочь.

Илья, сжав кулаки, смотрел ему вслед. У его ног на огне бешено бурлил котелок.

– Варька, ослепла?

– Вижу, - сдавленно сказала сестра, наклоняясь над варевом.

Илья сумрачно смотрел в огонь. Сквозь зубы спросил:

– Чего ревёшь, дура?

– Ничего, - не поднимая головы, прошептала Варька. - Сейчас готово будет.

Садись.

– Не хочу, - зло сказал он. Шагнул через угли и исчез в темноте.

От табора Илья ушёл к реке. Здесь, на излучине, туман рассеивался, и серебристая лунная дорожка бежала по чёрной воде к заросшему камышом берегу. Тоскливо кричали лягушки. Над головками камышей бесшумной тенью пролетел лунь. Внезапный порыв ветра донес от табора отзвуки голосов, лошадиного ржания, а через минуту всё стихло. Илья отошёл к копне сена, смётанной кем-то у самого берега. Сел в сырую от росы траву, обхватил колени руками. Задумался.

За спиной послышались медленные шаги. Илья обернулся. Увидев приближающегося деда Корчу, растерянно вскочил.

– Сиди, - махнул рукой тот, с кряхтением опускаясь в траву. Но Илья не решался сесть, и старику пришлось потянуть его за рукав. - Садись, говорят тебе. Ну и роса сегодня! Завтра жарко будет…

Илья насторожённо молчал.

– Что Арапо? Обиделся? - наконец спросил он.

– Много чести - обижаться на тебя. Совсем совесть потерял?

Илья опустил голову. Сорвал головку репейника, повертел её в пальцах.

– Не хочу в город.

– Не хочет он… - хмыкнул старик. - За хвост привяжут тебя там, что ли? Не понравится - вернёшься. Мы зимовать всё равно под Смоленск поедем. Тебе какая разница, где на печи лежать - там или в Москве? О сестре подумал бы…

– А что, я не думаю? - буркнул Илья. Отвернулся, уставился в темноту.

Они с Варькой родились в один день, в крестьянской избе. Мать зашла туда погадать и, внезапно почувствовав схватки, попросила разрешения прилечь на лавку. Стояла осень, ледяная, промозглая. Сжатые поля поливал дождь. Маша мучилась родами двое суток, и табор ждал её на околице села, умирая от нетерпения и споря: на кого будет похож новорождённый? Маша была красавицей, но при одном взгляде на её мужа нестерпимо хотелось перекреститься. На третьи сутки измученная Маша разрешилась двойней.

Цыганки долго рассматривали орущие коричневые комочки и разочарованно вздыхали, глядя на девочку:

"Вот горе-то - точный отец! Гришка, как девку выдавать будешь?" "Выдам, ничего", - невозмутимо отвечал муж Маши.

Маша так и не оправилась после родов. Два месяца она ещё как-то держалась на ногах - высохшая, бледная, утратившая красоту, - а зимой, возвращаясь с цыганками с базара, вдруг без единого слова рухнула на снег.

Кое-как её дотащили до деревни, но Маша больше не пришла в себя и к ночи умерла. Григорий остался один с двумя детьми.

Он не женился во второй раз. Детей воспитывали сёстры жены, а позже подросший Илья стал увязываться за отцом на конные базары. Там он научился всему - менять, продавать, до хрипоты орать и размахивать кнутом, вертясь между продавцом и покупателем, выискивать в лошади мельчайшие недостатки и искусно прятать бьющие в глаза изъяны, набивать или сбрасывать цену, требовать магарыч и хребтом чуять, в какой момент пора уносить ноги. Он до сих пор помнил скупую похвалу отца: "Настоящий цыган, чяво". Большего Илье не нужно было.

Им с Варькой было по четырнадцать, когда отец попал в тюрьму в Ярославле.

Во время кабацкой драки, где сцепились ямщики и цыгане, кто-то убил человека. Прибежавшие квартальные сумели задержать только мертвецки пьяного Григория. Он не помнил ничего, упорно не признавал своей вины, но кто сумел бы оправдать похожего на чёрта цыгана, пойманного на месте преступления с ножом за голенищем? На лезвии нашли стёртые следы крови, но Григорию так и не удалось доказать, что накануне он помогал соседке разделывать поросёнка. Его угнали на каторгу. А спустя месяц незнакомые цыгане рассказали притихшему табору о том, как при первой же остановке этапа Григорий попытался бежать и был застрелен конвоиром. Илье остались телега, шатёр, четыре подушки, пара гнедых "краснобежек" и некрасивая сестрица, которую уже пора было пристраивать замуж.

С каждым годом Варька всё больше становилась похожей на отца. "Ах, бедная, ну хоть бы нос поменьше… Да зубы не торчали б так… Ведь девочка-то какая хорошая! И старших уважает, и добыть умеет, и в хозяйстве ловкая…" – сокрушались матери подросших сыновей, поглядывая на Варьку. - "Да куда ж я соколу своему такую ворону чернющую сосватаю… а если и у детей такие носы пойдут?!. Всему роду порча!" И никто не хотел замечать Варькиных глаз - огромных, влажных, с длинными ресницами, от взмаха которых на щёки Варьки ложилась густая тень. И никому не нужны были её волосы – густые, вьющиеся крупными кольцами, заплетённые в косы, каждая - толще кулака… И Илья понимал: в таборе сестру с рук не сбыть. Можно было бы поправить дело, дав за сестрой баснословное приданое. Однажды, после удачной ярмарочной недели, Илья намекнул ей на это. И каялся до сих пор.

Варька спокойно сказала: "Делай как знаешь", а ночью Илья слушал её глухие рыдания в подушку и, стиснув зубы, клялся про себя: больше ни слова о замужестве, о приданом, - пусть, сколько хочет, сидит вековушей.