Полтергейст - Ежи Довнар

(Старик вспоминает про этот случай, о котором он слышал от соседей, затем читал в интернете и, обретя самообладание, а, главное, будучи несогласным, вступает с Распутиным в диалог).

Старик: Простите, но насколько я знаю, художника этого изрядно побили, но он остался живой.

Голос: Я тебе говорю – для меня, для меня он помер. Причём, навсегда.

Старик: Не буду спорить, Вам виднее. Если можно в данном случае употребить это слово. Вот кто, действительно, помер, – уж не знаю, для Вас или от Вас – хотя его смерть отстоит от Вашей на целых 94 года, так это – если мне не изменяет память – певец группы «Bonej M» Бобби Фаррелл, кажется, так его звали. И случилось это 30-го декабря 2010 года и именно здесь, у нас в Петербурге.

Голос: Абсолютно верно. А почему, знаешь?

Старик: Нет.

Голос: А потому, что песню обо мне пел нехорошую. Про мои, якобы, сплошные гулянки да разврат, а про хорошие дела ни слова. Про заступничество, например. Да, чернили меня все, кому не попадя ещё при моей жизни, а уж после смерти – так во сто крат. За правду и за то, что был против войны. Говорил я «папе», не встревай ты в неё, всеми способами старайся отвадить неприятеля. На любые провокации отвечай молчанием, пусть даже с проигрышем. Но в глубине души, как воспитанный в воинских традициях, он хотел войны и не послушался мудрого совета, встрял. А чем всё закончилось? Помню, после отступления наших войск из-под Варшавы «папа» вызвал меня в два часа ночи к телефону. Он был очень взволнован и говорил, что готов повеситься, так как Вильгельм предполагает учредить самостоятельное Польское государство. Такого унижения он не сможет перенести… А я ответил ему: – Ты сам должен был полякам даровать самостоятельность. Но теперь имей мужество. Если ты вернешь Польшу, то ты ей дашь всё. Они такие же славяне, как и русские, и должны себя чувствовать хорошо.

Старик: Ну, сейчас-то они чувствуют себя, действительно, хорошо, и без Ваших тогдашних советов. А советы-то зачастую исходили от человека разгульного, малограмотного, к тому же не смыслящего в военном деле. (Пугается своих слов)

Голос: Во-первых, этими своими словами ты оскорбляешь меня. А, во-вторых, брехня всё это. Малограмотным я, конечно, был, им и остался, но вот что касалось России, чувствовал я все беды и радости её, как никто другой.

Старик: Извините меня, ради Бога. Ну, с Россией, ладно, а вот то, что говорили про Ваших поклонниц, – неужели и это выдумка?

Голос: А что ты имеешь в виду?

Старик: Ну, к примеру, то, что, якобы, поклонницы Ваши дарили Вам всё, что ни попросите, целовали Вам сапоги, стригли Ваши ногти и зашивали их себе на память, как талисман или оберег. Не говоря уже о «свальных грехах» и прочих «шалостях» с Вашим участием.

Голос: Может, и зашивали, не знаю, не подглядывал. И что касается этих самых грехов по женской части, не отпираюсь, монахом не был, хотя преувеличено до невозможности. А вот всё остальное сплошные наветы и наговоры.

Старик: А вот то, что Вас не сожгли при Керенском, а, будто, перезахоронили в Мартышкино, – это тоже неправда? Или как? Называют фамилию Вашего двойника, якобы, это был петербургский мещанин Щетинин. Так вот он вместо Вас и был, говорят, сожжён.

Голос: А вот это не богоугодное дело. Убили меня, ладно, может, и было за что. Но вот сжигать труп – не по-христиански это. Не угоден я был тем, в ком не узрел врагов своих – это и было моим главным просчётом в жизни. Другим помогал вознестись на вершину лестницы, а сам вот упал с неё и разбился вдребезги. Ладно, ненавидел меня младший Юсупов, – было за что, не отрицаю. Съездить при всём бомонте по физии, такое не прощается. Но ведь он был гомиком, полез ко мне на маскераде, переодевшись цыганкой. А я что, ласкаться с ним должен был, что ли?

Старик: Обидно, согласен. Но теперь Вам, конечно, не понять, то ли Вас убрали во имя пользы государства, то ли Вы кому-то очень мешали, то ли Вам просто отомстили.

Голос: Отчего ж не понять. Ясное дело, сложил свою голову во имя отечества. В шестнадцатом году выдохлась Россия в войне, нечем было воевать, не хватало снарядов, винтовок, патронов и надо было мириться с немцем за всякую цену. Я за это и ратовал. Не было б тогда ни революций, ни гражданской войны, ни большевиков у власти. Да, потеряли б какую-то территорию, так её, вон, сколько в Сибири-то незаселённой – иди, засевай, паши, благоустраивай. Столыпин переселил туда тридцать тысяч душ, планировал сто тридцать, так не дали довести реформу до конца, застрелили.

Старик: Ну, наверно, не всё так было просто тогда, как Вы сейчас об этом рассуждаете.

Голос: Знаю. Не просто, очень даже не просто всё тогда складывалось. Но из двух зол надо было выбирать меньшее.

Старик: Это что ж Вы хотите сказать, что иметь немцев у границ России было б лучше, чем заиметь большевиков у себя в пределах этих границ?

Голос: Насчёт большевиков сказать тебе ничего не могу, поскольку не любил ни тех, что из сибирских ссылок возвращались, ни тех, что из Швейцарии приезжали, а вот против немцев можно было держать границу на замке, что, кстати, и сделали большевики, но только потом уже против всех.

Старик: Ну, хорошо, кончились большевики, а вместе с их кончиной открылись все границы. Немцы нам давно не угрожают…

Голос: (перебивает) А вот то и плохо, что не угрожают. Русскому человеку всегда угроза нужна. Он без неё беспечный становится и свою природную агрессию супротив своих же и направляет, и на всякие иные дурости. Вот откуда бандитизм, жульничество, терроризм и беспросветная, как вы сейчас говорите, коррупция.

Старик: Может, Вы и правы.

(В это время с верхнего ряда висящих картин отделяется от стены одна из них и, повальсировав немного в воздухе, не падает на пол, а повисает в воздухе. Образуется своего рода экран, на котором, как в «laterna magikа», начинает проецироваться кинохроника царских времён. Затем на нём же высвечивается портрет фрейлины императрицы Анны Вырубовой).

Вырубова: Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, но в какой-то степени он касается и меня, да и многих других, давно почивающих уже на том свете. Я, в отличие от Вас, Григорий Ефимович, прожила почти на пятьдесят лет дольше, правда, за границей в Финляндии, но духовную, да и информационную связь с Россией не порывала ни на один день. Так вот, беда России не в том, что ей всегда нужна угроза, отсутствие которой расхолаживает её, а в том, что за тысячу лет мы так и не научились сами управлять собой, развиваться под собственным началом и диктовать свою политику другим.

Распутин: (перебивая) Ну что Вы, милая Аннушка, как это не научились диктовать собственную политику другим! Ещё б немного, и Дарданеллы с Босфором, да и кусок Турции в придачу были б нам отданы «за так».

Вырубова: И подавились бы мы этим куском Турции окончательно. Потому как управлять такой гигантской империей «папе» было бы не под силу. Слаб он был для таких невообразимо безграничных территорий. Вот и нынешнего вашего премьер-министра в шутку изображают часто похожим на Николая II – уж больно он похож на него. Тоже наверно потому, что и ему не под силу навести порядок в матушке России.

Старик: Господа, господа! Что касается внешнего сходства, то оно, действительно, неоспоримое, только что без усов и бороды, но какая связь между внешними чертами и управлением государством? Ведь важен, скорее, ум и прозорливость правителя.

Распутин: Связь самая непосредственная. Господь так управляет, что раз награждает людей схожими чертами, то и внутренние его способности также в чём-то схожи. В мелких действиях это, может быть, и незаметно, но вот в таких, как управление страной – очень даже. И ещё очень важна опора. В такой стране, как Россия, где восемьдесят процентов нищего населения, делать опору на капитал, как делают это в Америке, не серьёзно. Поэтому курс нынешней России – вот запомните мои слова – рано или поздно обречён.

Старик: Подождите, давайте не будем уходить в сторону от времени, в котором Вы жили. Ведь в воспоминаниях многих членов двора фигурирует факт охлаждения или почти что отхода Николая II от государственных дел, особенно после прочтения пресловутого письма Алекс к Вам, уважаемый Григорий Ефимович, в котором она чуть ли не объясняется Вам в любви.

Распутин: Наплести можно всего, чего угодно. Не было у нас с ней никакой любви – в физическом смысле, я имею в виду. Вот дело Рубинштейна, действительно, подкосило её.

Старик: А что это было за дело такое?

Вырубова: Я смогу лучше объяснить его суть. Так вот. Алекс во время войны посылала в Германию своим родственникам через Швецию, поскольку был фронт, какие-то денежные средства. Понятно, что это сопряжено было с опасностью быть заподозренной в шпионаже. Операцию эту по своим каналам великолепно осуществлял банкир Дмитрий Рубинштейн. Но однажды он попался на пересылке в ту же Швецию каких-то документов, связанных с его предпринимательскими делами. Его арестовали, и Алекс решила, что этот арест был связан именно с пересылкой денег её немецким родственникам. Можете себе представить, как она перенервничала!