Умозрение философии - Алексей Борисович Черных

и его

Божественные логосы и фатум —

Всё как бы порожденье фи́гово́,

Зачато в несварении проклятом.

* * *

И волкам, и собакам юным

Выдан был от начала мира

Дар стремленья ко вкусным лунам,

Что подобны головкам сыра.

Их, животных на вид суровых,

Лик луны восхищает очень —

В полнолуние псы готовы

Вторить воем феерии ночи.

На свободе ли волки скачут,

Иль в неволе бряцают цепью —

Все тоскуют они, и плачут,

И дивятся великолепью.

И тоска их, и восхищенье,

И свобода, и несвобода —

Всё теряет своё значенье

В миг, когда велика природа,

В миг, когда кто-то звёздные руны

Рассыпает по ткани мира,

Зажигает вкусные луны,

Что подобны головкам сыра.

* * *

Избавь меня, Господи, от сомнений;

Сделай жизнь мою, Господи, тихой и ровной;

Излечи от терзающих размышлений

О ненужности нашей пустословной.

Дай зренье мне, Господи, да такое,

Чтоб в жизни жестокой и несправедливой,

Узреть проявленье Твое всеблагое

К нам, недостойным и суетливым.

Мясник и фартук

С утра открывая лавку,

Кивая редким прохожим,

Мясник, как писатель Кафка,

Весь чистенький и пригожий.

Он, день начиная рабочий,

Натягивает фартук,

Который отстиран не очень,

Старательно, но без азарта.

И фартук тот неприятен,

Как взгляд на невестку свекрови, —

Разводы от старых пятен

Напоминают о крови.

Но тут ничего не поделать,

Ведь смерть — это часть сюжета.

А фартук — обычная мелочь,

Его ремесла примета.

Мясник целый день в заботах,

Он мясо старательно рубит.

Проделывает работу,

Которую люди не любят.

Потом, выходя в перерыве

На перекур из лавки,

Он выглядит некрасиво,

Как Джек-Потрошитель, не Кафка.

Он курит и струйки дыма

Пускает в пространство туго.

А все, кто проходит мимо,

Обходят его по кругу.

Не то, чтоб какие-то черти

В глазах его строят рожи,

Но будто дыхание смерти

Отталкивает прохожих.

Суров и немногословен,

Как древний шумерский Ма́рдук,

Мясник не стесняется крови

Которой забрызган фартук.

Ведь вечером, закрывая

Пропахшую смертью лавку

Он снова станет, как Кафка…

А кровь? Ну, работа такая.

* * *

Двадцатый век… Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла,

Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла…

А. Блок

Люциферовые тени — в двадцатом,

Сатанинские хвосты — в двадцать первом.

В каждом веке есть всегда годы ада,

Есть у нас, чем раздраконивать нервы.

Не увидим мы отличие счастья

От несчастья, а принцессы — от стервы,

Если только перед вёдро ненастья

Не расскажут, как оно в двадцать первом.

Numb3rs: «Всё вокруг — числа…»

Здесь мудрость. Кто имеет ум,

тот сочти число зверя, ибо число

это человеческое; число его

шестьсот шестьдесят шесть.

Откр. 13, 18

Чтоб описывать чудища, числа нужны и слова:

Восемь ног, восемь рук, восемь крыльев, одна голова.

Если как-то подкрасться, чтоб сверху его обозреть,

Восьмикрылого ангела сумеем в нём разглядеть.

Если ж взгляд на него мы откуда-то снизу бросим,

Он покажется бесом восемьсот восемьдесят восемь.

Слишком часто зависит от точки обзора ответ,

То ли дьявол парит пред нами, то ли дарящий свет.

Лучше забыть о восьминожии и восьмиручии вовсе,

Пусть останется ангелом восемьсот восемьдесят восемь.

В Откровениях сказано, умный да сумеет счесть

Числа зверя, которых не шестьсот шестьдесят шесть.

Бесконечное множество их, но они — просто слова.

Точек зрения тоже много, но есть одна голова.

* * *

Тешусь я мыслью неумной, что мир лихорадит

Лишь по одной причине:

Это в параллельных вселенных негры грабят

Книжные магазины.

Навеяное картиной Джека Ветриано

Чуть неглиже расшторив,

Посвечивая грудью,

Глядела на сонное море

И даль увлажняла грустью.

Ведь кофе уже наскучил —

Хотелось чего покрепче.

А море плохому учит —

«Давай уж напейся!» шепчет.

Напьюсь, непременно стану

Остатки вечерней грусти

Топить в глубине стакана —

Пока не напьюсь, не отпустит.

* * *

Спионерившим стихи мои — радости,

Пусть доставят они вам удовольствие.

Плагиат — всего лишь мелкие шалости,

Что отнюдь не нарушают спокойствие.

Непоэтам ведь порой тоже хочется

С музой почудить опосредованно

Через наш лихой фонтан стихотворчества,

Через то, что критиком не исследовано.

Что там копирайт, контрафакция?

Подражание есть дело привычное.

Тексты — это лишь информация,

Зарифмованная ли иль обычная.

Хорошо то, или плохо — неведомо,

И узнать — не стоит даже надеяться.

Как Екклизиаст проповедовал:

То, что делалось, то вновь будет делаться.

Всё, что тырилось, и впредь будет тыриться.

Ну, так пусть же это тырится с радостью.

Будет стих мой спионеренный шириться

Через плагиат с разудалостью.

Возьми БГ к реке, положи его в воду, учи искусству, наконец, быть смирным

На обезвоженную реку

Учить искусству смирным быть,

Никто не сможет человека

В раз взять и в два — переместить.

Там есть условие такое,

Что надо в воду положить.

Но как? Течение речное

Давно подрастеряло прыть.

Покрылась тиною и ряской

Малоподвижная вода.

Я б клал людей в неё с опаской,

А уж несмирных — никогда.

И так учение искусству

Быть смирным — малочтимый труд.

А тут ещё с водою грустно,

Река уж — ни река, ни пруд.

И значит новых усмирённых

Жизнь не добавит нам уже,

Лиц неудовлетворённых

В их неглиже.

* * *

Ах, как две наших сущности —

в принципе разные,

Плотно схвачены временем

в нечто одно:

Тошно-сочное, яркое —

и слегка несуразное,

Как «Алжирские женщины»

версии О.

* * *

Наш выбор сделан. Мы, надеюсь,

Не бурида́новы ослы,

И выберем, не канителясь…

Хоть муки выбора милы.

Милы иллюзией, что можем

Мы выбором своим сменить

Процесс с названьем «Лезть из кожи

Вон» — на процесс с названьем «Жить».

* * *

А кофе с утра в октябре, на балконе —

Не тот, что с утра в июле.

Не выйдешь свободно в неглижном хитоне,

Выковыривая козюли.

Не сядешь истомно в плетёное кресло,

Поскрипывая ротангом,

Любуясь природой, что словно воскресла

В свете с восточного фланга.

А будешь давиться горячим напитком,

Думой одной влекомый:

Укрыться а-ля осторожным улиткам

В уюте тёплого дома.

Но я всё шепчу, не по форме одетый,

Рифмованные