Кровь на эполетах - Анатолий Федорович Дроздов

голоса завершили прекрасную, так любимую мной балладу. Все это было так чудесно, что я заплакал от умиления и… проснулся. Открыв глаза, некоторое время лежал, не понимая, где я, и почему вместо белого потолка моей комнаты в общежитии над головой колышется какая-то парусина, да еще натянутая под углом. И только спустя несколько мгновений пришло осознание: я не дома, лежу в палатке на матрасе, набитом соломой, укрывшись подаренной мне казаками косматой буркой. И на дворе октябрь 1812-го, а не 2019 год. Нахожусь я не в Могилеве, Республика Беларусь, а в военном лагере Русской армии близ села Тарутино, Российская империя.

Однако только что завершившийся сон был настолько ярким и реалистичным, а музыка и голоса певцов столь живыми, что я поначалу прогнал эту мысль. Этого не могло быть! И все, что случилось ранее: смертельное ДТП с каретой скорой помощи на въезде в Могилев, мое перемещение в прошлое, отступление с русской армией, сражения под Смоленском и Бородино, поездка в Петербург, встречи и беседы с Александром I, последующее возвращение в Тарутинский лагерь – не больше чем видение. Бывают сны, в которых проживаешь иную жизнь, причем настолько яркую и насыщенную событиями, что по пробуждении долго не можешь понять, кто ты и где находишься на самом деле.

Я поднял руку и потрогал косой потолок. Пальцы ощутили грубую, толстую ткань. Словно подтверждая реальность осязания, снаружи пропела труба, и послышались зычные голоса дежурных унтеров, проводивших побудку: «Всем вставать! Умываться, бриться, костры жечь, кашу готовить!» Пространство за палаткой наполнилось голосами, топотом ног и звяканьем амуниции. Разочарование было столь велико, что я едва не заплакал снова, но загнав этот порыв далеко внутрь, заставил себя собраться. Не время распускать сопли – слюнтяи на этой войне не выживают.

Отбросив бурку, я сел и натянул сапоги, затем, встав, накинул мундир. Октябрь 1812 года выдался необыкновенно теплым, но ночи стояли прохладные, так что спал я в рейтузах и шерстяных носках. Последние притащил денщик – купил у маркитанта сразу несколько пар. Кстати, о денщике…

– Пахом! – позвал я, выбравшись наружу.

– Здеся я, ваше благородие! – отозвался денщик, показываясь из-за палатки с котелком в руках. Одет в серый суконный мундир, на голове фуражная шапка. Нестроевым егерская форма не положена. – За водой ходил. Прикажете умываться?

– И бриться тоже, – кивнул я, наклоняясь и подставляя сложенные ковшиком ладони.

Ледяная ключевая вода прогнала остатки сна, как и сожаление о не воплотившейся надежде оказаться в своем мире. К черту! Я здесь и должен быть тем, кем меня знают окружающие. Капитаном Руцким, командиром батальона егерей, лекарем, певцом и музыкантом. Кавалером ордена Святого Георгия четвертого класса и знака Военного ордена. Это вам не хухры-мухры.

После умывания Пахом сбегал к кострам за горячей водой и ловко побрил меня. Рука у него легкая, остро заточенное лезвие так и порхает, нежно соскребая щетину с моего лица. Денщик стер полотенцем остатки пены и освежил гладкую кожу одеколоном, плеснув его в ладонь из немаленькой бутылки. Откуда в Русской армии 1812 года одеколон? Оттуда, в смысле – из Франции. Eau de Cologne называется. Трофей, купленный у казаков. В Тарутинском лагере чего только нет: от оружия до нижнего белья, причем даже дамского. Многим торгуют маркитанты, но и казаки активно сбывают трофеи, надо только знать места. Пахом знает. После того, как французы, захватившие меня в плен под Москвой, приватизировали наш багаж, денщик активно восстанавливает хозяйство его благородия. Благо, деньги есть – Пахом успел их спрятать от «мусью».

Одеколон приятно пах цитрусовыми. Хорошо. Русский офицер этого времени должен быть слегка пьян, выбрит до синевы и эрудирован от Баха до Оффенбаха. Последний, впрочем, еще не родился, а водочный перегар лучше заменить запахом одеколона. Я же аристократ – ну, типа. Назвался незаконным сыном князя Друцкого-Озерецкого, и все приняли. А поди проверь! Этих князей в белорусских землях – как блох на Барбоске, а мой мифический папахен к тому же жил за границей, где благополучно и скончался, оставив безутешного сына сиротой. Несчастная сиротка против своей воли успел послужить у французов, где к европейским ценностям и приобщился. Это по легенде. Офицеры морщатся, когда я, благоухая одеколоном, захожу в штабную избу полка, но терпят. Дескать, что с него взять, аристократа хренова: набрался у «мусью» дурных привычек, нет бы по-нашему, по-русски, засадить с утра чарку водки и «закусить» рукавом. Шутка. Не пьют в армии с утра. Разве что отдельные личности, вроде атамана Платова, который даже перед Бородинской битвой ухитрился наклюкаться до изумления – да так, что не могли растолкать поутру. После сражения под Бородино Кутузов представил к наградам всех офицеров армии, за исключением Платова и Уварова. Их фланговый кавалерийский рейд в тыл армии Наполеона не принес ожидаемого успеха, хотя и напугал французского императора, заставив того отказаться от намерения бросить в бой гвардию. Сделай это Наполеон, и Кутузов остался бы без армии, вернее, с ее жалкими остатками.

Я застегнул мундир и, поежившись от утреннего холода, присел на кавалерийское седло. Пахом принес кашу в котелке и ломоть хлеба. Обычный солдатский завтрак. Я зачерпнул ложкой горячую, пахнущую дымком гречку, приправленную салом, и бросил в рот. Прожевав, откусил от ломтя. Вкусно! «Как же так! – возмутятся мои современники. – Есть кашу с хлебом! Углеводы с углеводами!» А вот так! Углеводы дают организму много энергии – нужно ли объяснять, что для военного человека она лишней не бывает? Я в армии уже несколько месяцев, и еще не видел ни одного пузатого в мундире. Тут даже генералы стройные. Все постоянно в движении. Единственное исключение – Кутузов, ну, так ему 67 лет, и старик в силу возраста много спит, оттого тучен. Зато, когда бодрствует, мыслит энергично.

Главнокомандующему не позавидуешь. За оставление Москвы на него окрысилась вся Россия, сам царь выразил недовольство. А кому было ее защищать? Остаткам армии? Так это лучший способ их угробить. А нет армии – подымай лапки перед захватчиком. Оставив Москву, Кутузов совершил фланговый марш к Тарутино, причем сделал это так, что французы долго не могли отыскать исчезнувших русских. Сам Наполеон позже назвал этот маневр гениальным. Воспользовавшись передышкой, светлейший дал войскам возможность отдохнуть, пополнил их рекрутами и припасами. Теперь все рвутся в бой: дескать, мы сейчас – ого! Порвем Бонапарта, как Тузик грелку. Счас! Численность армии восстановлена, а вот боеспособность – нет. Опытных солдат и офицеров, павших под Бородино, заменили новобранцы, а от них толку мало.

И с высшим командованием проблема. В Главном штабе – интриги и грызня. Бенигсен[10] пишет царю доносы на Кутузова, мечтая стать главнокомандующим,