Шел густой снег - Серафим Сака

Телевизионный новогодний бал-маскарад, ради которого ты, собственно, и пришел сюда, начался незадолго до того, как вы вернулись в дом. Сейчас представляли последних участников, улыбающихся, уставившихся в одну точку, – парад физиономий, лишенных того, что обычно называют индивидуальностью, по той простой причине, что режиссура бала нарушила всякую меру, стремясь к невозможному: развлечь всех, кто находится перед экраном, среди которых миллионными по счету и потому неуловимо анонимными были и вы, сидящие за столом, – сестры, их мать, их отец и ты.

– Начинайте же! – не выдержал ты, и Анастасия Петровна, которая расставляла тарелки, решив, что обращаются к ней, протянула тебе еще одну тарелку через стол.

– Сейчас, сейчас… Время еще есть, до самого утра…

Сыргишор возился с бутылками – целая дюжина, напитки собственного изготовления и импортные, – расставляя их в том порядке, в каком надлежало пробовать и пить; Саида все перебирала свои мягкие белокурые волосы; Ольга переворачивала последние страницы учебника физики или химии, и только ты, единственный за столом, упрямо следил, как разворачивается на экране телевизора бал-маскарад, и малюсенькая надежда, вызванная твоим появлением, рассеивалась по мере того, как время все настойчивей утверждало приближение Нового года, в который вступали и все вы, сидящие в этой комнате. Устремив глаза на экран, ты совсем забыл о том, что происходило рядом (быстрый, искоса, взгляд, протянутая дрогнувшая рука, ласковое слово), – забыл о девушках, которые весь вечер ждали, чтоб пришел кто-нибудь и пригласил их на бал-маскарад – какого еще никогда не было! – иначе говоря, какого еще не было в их сельском клубе. Ты молчал, молчали сестры, молчал заставленный стол, молчали полные стаканы, и вдруг в этой необъяснимой, напряженной тишине появилась во весь экран Анна.

– Это она! – воскликнул ты в волнении, и обе сестры, смотревшие бог знает куда и думавшие бог знает о чем, неспешно повернули головы, и их сонный взгляд встретился с взглядом женщины средних лет – экран исказил ее лицо, – неизвестной им женщины, которая безо всякого выражения глядела на них, ей неизвестных и даже вовсе для нее не существующих.

В отличие от других, анонимных персонажей толпы, Анна задержалась, или что-то задержало ее в кадре, едва заметно улыбнулась тебе, давнему знакомцу ее улыбки, и ты, забыв, что это всего лишь телевстреча, хотел протянуть к ней руки, руки попрошайки: не уходи, останься, не надевай маску, скажи хоть слово! – но тут же улыбающееся лицо Анны дрогнуло и исчезло, будто смытое водою. Сыргишор взял стакан, поднял его и сказал решительным голосом, заглушённым, однако, шумом телевизора, на экране которого уже появились новые лица, незнакомые и нежеланные, без числа и без имени:

– Всех – с Новым годом!

Угомонившись наконец и усевшись во главе стола, Анастасия обвела взглядом многочисленные тарелки, затем перевела его на дочерей, которые, по твоему примеру, смаковали вино, и сказала, опустив глаза:

– С Новым годом, дети мои!

Подбородок ее вздрагивал, дрожал и голос.

– С Новым годом! – подхватил Вырна.

– Многих лет, отец! Многих лет, мама!

– Долгие лета! – сказал ты, думая сейчас только об Анне.

На маленьком экране перед тобой проходили в торжественном марше теперь уже полностью замаскированные участники представления. С исчезновением последнего, изысканного графа с подчеркнуто изысканными манерами в комнате загремели «Сказки венского леса», и ты, встав, поднял стакан и произнес что-то торжественным голосом. Твои лишенные значения слова не произвели ни на кого видимого впечатления: Вырна, снова наполнив стаканы, напевал полузабытую военную песенку; Анастасия замерла во главе стола, думая о долгих годах – о тех ли, что уже прошли, о тех ли, что еще будут, кто знает, – и лицо ее, до того такое живое и светлое, сейчас словно окаменело, превратилось в маску; сестры Саида и Ольга с отрешенным видом следили за игрой света и мельканием фигур на экране, и радость их и надежда, достигшие вершины во время стрельбы из ружья, угасали у всех на виду, но никто этого не видел, и уж конечно никого это не беспокоило, и они, сначала одна, потом другая, медленно поднялись из-за стола и, никем не замеченные, исчезли. Следом за ними – родители.

Ты остался один (не заметив, впрочем, этого), продолжая глядеть на князей и княгинь, принцев и принцесс, генералов и пиратов, цыган и колдуний, которые двигались сейчас в хорошо организованном хаосе. Ты искал Анну. Некоторое время ты цеплялся за подол одной из колдуний, чья живость, не лишенная грации, напомнила тебе живую грациозность Анны, но немного погодя обнаружил, что колдунья чересчур вульгарна – смеется без причины и болтает без умолку. Ты оставил ее в покое и сосредоточил внимание на графе, показавшемся тебе подозрительным: бродил неприкаянно в толпе масок, кланяясь то пирату с черной повязкой адмирала Нельсона, то принцу с манерами буфетчика, то случайным зрителям… Ты даже протянул руку, чтобы сорвать маску, под которой – в этом ты ничуть не сомневался – была вовсе не Анна.

Тем временем в сенях послышался шум, беспорядочные удары в бубен, и ты вздрогнул, подумав, что, возможно, по обычаю здешних мест, толпа подгулявших гостей ворвалась в дом, где (ты только сейчас это заметил) ты был один, если не считать такого же, как ты, одинокого графа на экране телевизора. Ты встал и, подняв стакан, гикнул, чтобы показаться пьяным, – излишнее усилие, ибо ты и без того выглядел достаточно странно. Дверь распахнулась, и вместе с клубами пара и грохотом бубна, старинного, с почерневшими колокольчиками, отысканного где-то в закоулках чердака, появились одна за другой сестры, наряженные женихом и невестой, за ними в вывернутом наизнанку кожухе, ворча, как медведь, – мать, Анастасия, а за ней отец, Сыргишор, размахивающий женским шарфом – воображаемым кнутом.

– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин!

Твой возглас, как ни странно, вернул в дом радостное возбуждение. Девушки заулыбались, Анастасия торопливо размазала по лбу, щекам и носу сажу, Сыргишор, одной рукой тряся бубен и ударяя им по ляжке, другой подтянул ремень на животе. Вино делало свое дело – жесты стали шире, слова горячее…

– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – крикнули сестры, забыв о своей сдержанности и серьезности.

Очутившись между двумя балами, точно между двумя огнями, ты уже не знал, какой обжигает сильнее; к тому же опьянел – тем опьянением от разных напитков, когда все вокруг окутывается белесым туманом. Ты медленно поднялся из-за стола и зашагал к выходу, тоже тяжело, как медведь, подскакивая, в такт ударам бубна. Раздвинул сестер и проскользнул между ними, потом пробрался между Анастасией и Сыргишором, изображавших медведицу и поводыря из цыганского табора.

– Играй – не горюй, получишь хлебушка, маслин! – долго еще звучали у тебя в ушах выкрики тех, кто остался веселиться вокруг просторного семейного стола.

2

На улице все шел снег. Холодные колючки снежинок хлестали тебя по разгоряченному лицу; выйдя со двора, ты попал в узкий проход между высокими дощатыми заборами, которые сейчас казались еще выше, образуя длинный, восхитительно красивый туннель, зовущий тебя, давнего знакомца этих мест, неслышно затеряться в первозданной кипящей белизне.

Шел густой снег.

Село уже спало, и только запоздалое эхо откликалось то здесь, то там, а чаще всего там. Шел густой снег, и ты, давний знакомец этих снегопадов, с трудом прокладывал дорогу в сугробах – по колено, по грудь, по самое горло. Шел густой снег, и через какое-то, бог знает какое, время ты обнаружил, что держишься за деревянные перила крыльца, сухо заскрипевшего под твоими заледеневшими ботинками.

– Где я?

Ты понял, что попал не домой, – и только. Поднялся по лестнице и, нащупав руками дверь, крикнул что было сил:

– Где я?

Дверь открылась сама, ты шагнул, словно в колодец, в сени и – очнулся. Этот и сейчас еще высокий порог в одно мгновение вернул тебя в далекое прошлое, в историю «дома первого поцелуя», как называл его твой бывший школьный приятель, а затем студент-биолог Александру Шендряну, который в одном из своих последних писем напомнил тебе о «доме поцелуев», вход куда оплачивался изысканными фразами и безупречным поведением.

Другие – это их дело, ты же заплатил за вход очень дорогой по тем временам ценой – стихотворением, посвященным сестрам Лине и Зорзолине, забыв (упущение, о котором вспомнил только сейчас) упомянуть Катрину, старшую сестру. Уединившись в комнатке в глубине дома, дверь куда открывалась раза три в день, наполняя сени и двор запахом шафрана и базилика, эта женщина-девушка, никогда не любившая и не ненавидевшая, не вкусившая счастья с тем единственным мужчиной, которому удалось поймать ее опущенный взгляд, сохраняла величественную отрешенность и от любопытных глаз, и от шепота за спиной – сохраняла до трагического конца в то утро, когда дверь ее комнатки не открылась в обычный час… Вот и все, что ты знал о ней тогда, не стараясь узнать больше.