Дюна: Пауль - Брайан Герберт

— Я уже давно воздвигла усыпальницу благородного герцога в своем сердце, — сказала Джессика, — но было бы хорошо упокоить его останки.

Опустившись на колени рядом с Паулем, Чани принялась расчищать место от крупных камней, часть которых уже подернулась пятнами лишайника.

— Это место надо сохранить в тайне, Усул. Нельзя оставлять здесь памятных знаков и ставить указатели. Надо защитить место упокоения твоего отца.

— Толпу не удержишь никакими силами, — недовольным тоном отозвалась Джессика. — Что бы мы ни делали, праздные туристы протопчут сюда дорожку. Это будет цирк с гидами, наряженными в бутафорские фрименские одежды. Торговцы сувенирами будут на всех углах продавать осколки костей, утверждая, что это части костей Лето.

Чани бросила на Пауля обеспокоенный взгляд, исполненный обычного благоговения.

— Усул, ты предвидел это? — Здесь, вдали от толпы, она называла его именем, данным Паулю в сиетче.

— Это предсказывает история, и уже не в первый раз, — ответила за сына Джессика.

— Для этого надо создать подходящую легенду, — сурово произнесла Алия, обращаясь к матери. — Бене Гессерит рассчитывал так использовать брата в своих целях. Теперь он сам творит легенду, следуя собственной цели.

Пауль уже давно взвесил все за и против. Некоторые паломники явятся сюда по зову своих преданных сердец, другие же придут только для того, чтобы потом похвастать своим паломничеством. Но в любом случае пилигримы придут, это неизбежно, и было бы чистым безумием пытаться их остановить, поэтому придется искать иное решение.

— Мои федайкины установят здесь круглосуточную стражу. Никто не посмеет осквернить эту священную гробницу.

Он сложил кости и установил сверху череп так, чтобы пустые глазницы смотрели в синеву бескрайнего неба.

— Алия права, мама, — произнес Пауль, не глядя ни на сестру, ни на Джессику. — Ведение войны не должно отвлекать нас от сотворения мифа. Только так сможем мы достичь задуманного. Для того чтобы всколыхнуть толпу, недостаточно взывать к логике и здравому смыслу. В этом отношении у Ирулан несомненный талант. Посмотрите, какой популярностью пользуется ее история о моем восхождении к вершинам власти.

— Это цинично, Усул. — Чани не нравилось, что номинальная супруга Пауля вообще была способна на что-то полезное.

— Мой брат прагматик, — возразила Алия.

Пауль внимательно посмотрел на череп, стараясь представить себе живые черты отца: орлиный нос, серые глаза, выражение лица — беспощадное для врагов и излучавшее любовь к сыну и Джессике. «Сколь многому я научился у тебя, отец. Ты научил меня чести и искусству правления. Мне остается лишь уповать на то, что мне довольно будет твоей науки». Но Пауль понимал, что бедствия, с которыми ему придется столкнуться в скором будущем, превзойдут все тяготы и кризисы, которые пришлось преодолеть герцогу Лето. Пригодятся ли уроки отца в положении его сына?

Пауль взял большой камень и установил его перед черепом, заложив основание пирамиды. Потом он сделал знак матери — положить второй камень, что она и исполнила. Алия установила третий камень.

— Мне недостает отца. Он так любил нас, что, не колеблясь, пожертвовал ради нас жизнью.

— Плохо, что вы по-настоящему не знали своего отца, — сказала Чани, уложив в пирамиду свой камень.

— О нет, я-то его хорошо знаю, — сказала Алия. — Моя врожденная память хранит путешествие мамы и отца в каладанскую глушь после гибели маленького Виктора. Именно там они зачали Пауля. — Алия часто говорила сверхъестественные, пугающие вещи. Чужие жизни, спрессованные в ее необъятной памяти, уходили в далекое, неразличимое обычными людьми прошлое. Она подняла голову и посмотрела на мать. — Там ты впервые увидела каладанских дикарей.

— Я помню, — отозвалась Джессика.

Пауль продолжал укладывать камни. Когда погребальный холм полностью покрыл кости, Пауль отступил на несколько шагов и разделил минуту скорби с теми, кто носил в сердцах вечную любовь к Лето.

Они помолчали. Потом Пауль коснулся коммуникатора, укрепленного на воротнике защитного костюма.

— Корба, мы готовы.

Тотчас безмятежную тишину знойного дня разорвал рев мощных двигателей. Из-за скалистой гряды показались два орнитоптера с бело-зелеными гербами императора Муад’Диба. Орнитоптеры сложили крылья. Головную машину вел начальник федайкинов Пауля Корба — человек, исполнявший свои обязанности с поистине религиозным рвением. Но Корба не был льстецом, он был слишком умен и умело просчитывал последствия своих действий и поступков.

За двумя легкими машинами следовали тяжелые грузовые орнитоптеры, под брюхами которых на тросах раскачивались большие глыбы отполированного камня. Лучшие резчики Арракина покрыли камни узором, который должен был сложиться в живописное скульптурное жизнеописание герцога Лето Атрейдеса.

Теперь, когда момент благоговейной тишины миновал, начальники команд принялись отдавать громкие приказы рабочим, которые должны были начать строительство святилища.

Молча, Джессика стоически смотрела на маленькую пирамидку, стараясь запечатлеть в памяти эту скромную могилу, а не чудовищное сооружение, которое сейчас будет воздвигнуто на ее месте.

Гулкий грохот машин исполинским эхом отражался от скал. Корба посадил свой орнитоптер и вышел из машины. Он был в упоении от гордости за то, что ему предстояло сделать. Он посмотрел на кучку камней и, видимо, нашел ее весьма причудливой.

— Муад’Диб, мы соорудим здесь монумент, достойный памяти вашего отца. Все должны испытывать священный трепет перед императором и всеми, кто был близок к нему.

— Конечно, должны, — ответил Пауль, сомневаясь, что командир его федайкинов смог уловить иронию. Корба был захвачен идеей «религиозного импульса».

Команды принялись за работу с пылом гончих, настигших добычу. Так как на площадке не было места для посадки тяжелых грузовых орнитоптеров, пилоты опустили украшенные резьбой камни на вершину горы, отцепили их от тросов и взмыли в небо. Советники Пауля сообща одобрили проект мемориала, размножили чертежи и раздали копии начальникам команд. Основная пирамида будет символизировать роль, которую сыграл в жизни Муад’Диба герцог Лето.

Однако сейчас, размышляя о показном пышном мемориале, Пауль мог думать только о пропасти, отделявшей его личные чувства от публичного образа. Несмотря на то что он не мог отречься от своей роли в управлении империей и в религиозном движении, лишь очень немногие близкие ему люди видели настоящего, реального Пауля. Но даже с ними он не мог быть до конца откровенным.