Карусель (Рассказы) - Илья Крупник

Мы прошли. Под ногами вздрагивали и скрипели ледяные доски настила, на них цепочкой отпечатались закаменелые собачьи следы.

Фая шла быстро, как проводник, почти не оскальзываясь заплатанными на пятках валенками. По обеим сторонам настила стояли в снегу редкие ели. Желто-зеленые, такие нарядные синицы вспархивали над сугробами, у одной развевалась в клюве размочаленная веревка.

С крыши бревенчатого дома лесника свисали сосульки. Труба не дымила наверху, хотя, пожалуй, попахивало дымом. А за окнами были цветы, и в одном окне сидел над цветами, непонятно на чем, попугай. Он был белый, сидел, опустив хвост. Только подойдя ближе, я понял, что это кошка.

Баба Фая боком, пыхтя, влезла на крыльцо и стала дергать, а потом кулаком тарабанить в дверь. Переждала немного. Опять затарабанила.

Я пошел наконец - Аня следом - вокруг дома, заглядывая в каждое окно. Но ничего там не было видно, стекла запотели. Между рамами лежал вместо ваты бледный зеленоватый мох, я прижался к холодному стеклу лбом: пушились маленькие ветки, мохнатые маленькие стволы.

- Что это?.. - тихо спросила Аня у меня за спиной, и я обернулся.

Поодаль был небольшой холм, укрытый еловыми лапами. Сверху торчала новенькая прямоугольная жестянка.

- Егоров Павел Лукич, - прочел я, нагнувшись. - Восемь... Восемь дней только, - я показал на дату на жестянке.

- Это лесник?.. - Аня тронула меня за рукав.

- Не знаю, - прошептал я.

Опять стало слышно, как баба Фая с той стороны затарабанила в дверь.

- Пойдемте... - умоляюще потянула Аня меня за рукав. - Поищем маму.

Она тянула меня, и я, шагнув за ней к сараю, приоткрыл заскрипевшую дверь.

Было темно, и пахло сыростью, подгнившими овощами. Я распахнул дверь пошире: под ногами расползалась разноцветная куча.

Я наклонился и протянул руку. Это была проросшая картошка. Наверное, разных сортов.

Из грязной кучи поднимались вверх фиолетовые небольшие ветвистые рога и тут же - белые стрелы с красными словно бы ягодами, а рядом, на светлых ветвях, желтоватые, друг над другом круглые картофелины. Будто вся куча под ногами была в бутонах.

- Погодите, - сказала Аня, не поворачиваясь. Она плечом прислонялась к косяку, платок у нее размотался и упал, короткие темные волосы свесились на половину лица. - Там... Это, наверно, запах?

- Какой запах?.. Стойте! - крикнул я, глядя, как она вдруг гнется вперед, у нее подламываются колени. - Слушайте... - Я схватил ее. Вставайте! - закричал я в отчаянье, потому что не мог больше удерживать: она выскальзывала, обвиснув и оседая в картошку, неправдоподобно тяжелая, вверх поднималась одна дубленая куртка. - Вставайте! - кричал я. - Вставайте!

На ее скуластом лице под совершенно мертвыми приоткрытыми глазами стали проступать пятна веснушек.

Я выволок ее из сарая и усадил в сугроб, как мешок, придержал за плечо. Набрал полную пригоршню снега и принялся, не разбирая, тереть лоб, нос, щеки. Голова ее моталась из стороны в сторону под моей рукой.

Когда подтянула она наконец ноги к животу и стала оттирать ладонью лицо и отплевывать снег, подбирая пальцем пряди волос, я присел рядом на корточки.

Ее лицо было все красное и вовсе не такое молодое, она смотрела на меня с испугом.

- Господи, - сказал я, - да ведь я тоже испугался, слушайте, у вас бывает такое?

- Нет. А что было? Я ж спала. Но тут какая-то тетка стала кричать, и таким грубым голосом, чтобы скорей убиралась отсюда! Убиралась скорей отсюда.

- Валя!! - Я услышал, как зовет меня оробевшая баба Фая, но почему-то совсем близко. - Никого нет... Валя!!- Выходит, она тоже пошла вокруг, но только с той стороны. - Анюта! Анюта...

Я приподнял Аню за локти из сугроба. Потом передал Фае и вошел еще раз проверить - в картошку.

В полутьме я обшаривал сарай, поскользнулся и зашиб ногу, наконец вылез, безнадежно мотая головой.

Когда мы вдвоем помогли Ане сесть в машину, я, еще прихрамывая, влез внутрь, стиснул руль и посмотрел, прищурясь, на ключ зажигания. Потом на рычаг скоростей. Так надо, кажется?

А ведь я до сих пор помню, как плакали бабы: "Смотрите - дети!"

Мы шли стриженые и в оборванных ватниках, а бабы плакали: "Дети..."

Мы, городские, были высокие, но сзади шли маленькие, деревенские, без шапок. Действительно, дети. В команде призывников никому еще не было восемнадцати в сорок третьем. Все ведь были когда-то детишками из последнего поколения войны.

Надо было, конечно, чтобы они не поняли, что мне нельзя доверять машину. Я посмотрел искоса на Аню рядом, она сидела без платка, с закрытыми глазами, втянув голову в плечи.

Я включил зажигание и тронул рычаг. Нет, сперва надо нажать на педаль сцепления. Сколько же лет я не водил машину?

Мы отъехали наконец. Но... как мне сказать, чтобы она вместо меня смотрела по левую руку? Я ехал покамест медленно.

Но все-таки главное: куда?

- Я даже на колени, верьте, становилась, - сказала вдруг, открывая глаза, Аня. - Просила, я просила... - Она ко мне не поворачивалась.

- Кого просили?

- Мужа. Чтобы маму не травил, чтобы...

- Ой, милая, - наклонилась к ней Фая сзади, трогая за плечо. - Она ж не в себе, она говорит, что ты ее бьешь в городе!

- Аня, пожалуйста, - перебил я, - пожалуйста, смотрите по левую руку. Я слева не так хорошо вижу.

- Остановитесь! - Она затормозила сама, резко, и, через меня перегнувшись, застучала костяшками пальцев по стеклу. - Дедушка!.. - закричала она. - Дедушка, остановитесь!

Я тоже всмотрелся, приспуская стекло: остановился большой дед с бородой, в шапке с ушами нарастопыр, опираясь на палку, в обтрепанном полупальто, явно перешитом из шинели.

- Дедушка, вы тут женщину не встречали, дедушка...

Дед, не двигаясь и не отвечая, исподлобья глядел на нее.

- Да чего ж ты не отвечаешь, а, дед? - спросил я с досадой.

- А пошли б вы к Евгенье Марковне, - сказал наконец дед устало. Надоен ли! - И отмахнул палкой, чтоб скорей проезжали мимо. - К Евгенье Марковне. Фьию! Я-то чую, где ночую. Пошли!

Аня отодвинулась от окна и убито поглядела на меня. Я слышал, какое прерывистое, жалкое у нее дыхание, ее лицо было совсем близко...

Винтовая лестница в квартиру моего молодого французского коллеги в провинции была без перил, узкая, а кругом белые-белые, гладкие стены... "Осторожно, закружится голова". Он хорошо говорил по-русски.

Лестница вздымалась, и мы бесконечно, все поворачиваясь, вонзались, поднимаясь вверх...

Дом был старый, похоже, шестнадцатого века, с улицы двухэтажный, на фасаде деревянные косые кресты. А тут ступени покрыты пластиком, и квартира современная, с компьютером, стоящим в кабинете на столе.

Я прошел вдоль книжных полок и заглянул в окно во двор. Как в яму...

Тут мы были не на втором - на четвертом этаже! Двор внизу был такой же, как и наши дворы, со строительным мусором, с почтовыми ящиками на всех дверях. Под нами из одного окна в другое была протянута веревка, на ней, обвиснув, сушились джинсы.

- Спокойно. Давайте спокойно, - сказал я, отодвигаясь наконец от нее. - Дорогие вы мои женщины, Аня, давайте спокойно... - И, стянув с головы свою нелепую вязаную шапочку, вытер изо всех сил шерстью лоб, изо всех сил замотал головой.

Потом натянул ее обеими руками на уши, эту рогатую вязанку с надписью Ski - лыжа, и тронул машину.

- Спокойно, прошу вас, пожалуйста! - помню, еще раз повторил я.

Теперь я двигался получше по проселку, хотя все так же взглядывал, сощурясь, влево. Становилось как-то все сумеречней, хотя вокруг белели снега. Темнело очень рано. Было, наверное, всего часа четыре или даже половина четвертого.

Я помню, как меня когда-то выбросило толчком из кузова: грузовик задом сползал к реке под пулями с горки, но я ведь только почувствовал, как тряхануло! И вот я уже стоял: я стоял на земле! Да. Это было чудо. Я не лежал, не упал, я стоял на земле!

Впереди виднелись дома поселка, кое-где огни в окошках. Четвертый дом, как показала пальцем баба Фая, это и была милиция.

Я остановил, не доезжая, машину, и, попросив бабу Фаю постеречь, мы пошли с Аней пустой улицей, платок цветастый она держала в кулаке и пыталась, не поспевая, приспособиться вприпрыжку к моему шагу.

- Так вы надеетесь, да?.. - Губы у нее сильно потрескавшиеся, а нос вздернутый забавно, и сережки как точки зеленоватые, вроде под цвет глаз.

Но я ответить не успел: у водоразборной колонки заплясали, увертываясь друг от друга, какие-то мальчишки взрослые с клюшками. Они рубили наотмашь непонятно кого длинными клюшками изо всех сил по лицу, по голове. И - враз разбежались. Двое остались лежать неподвижно на затоптанном снегу.

Было это, может, какие-то секунды, я понял, что стою, расставив руки, ее закрывая, она сзади прижимается ко мне.

Потом один начал медленно приподыматься. Он встал, качаясь, и поднял клюшку. Второй на коленях ощупывал лицо.

Да, верно: секунды. Когда глянул я, услышав голоса на крыльце, как сбегают, топоча, из милиции в незастегнутых шинелях, обернулся снова, было уже пусто. Лежала только клубком большая кошка, прибитая.