Гусарский штос - Вячеслав Дыкин

Страсть к картежной игре завладела мною очень рано — мне, кажется, и тринадцати не было, когда я сорвал свой первый банк. Меня из баловства обучил играм родной дядя, младший брат матери моей, а до совершенства я дошел, уже вступив в службу.

Черные гусары — игроки отчаянные, а я смолоду полагал, будто благородные правила, принятые в нашем полку, распространяются на всю Российскую империю. Вот и попался в когти к тем промышленникам с большой дороги, коих четыре короля карточной колоды кормят куда вернее, чем все земные короли вместе взятые. К счастью, я, хотя и продулся основательно, больших глупостей не наделал — стреляться не стал и векселей не подписывал. К тому же у меня хватило ума, осознав свое несчастье, сразу скакать к эскадронному командиру и во всем ему покаяться. Был я изруган нещадно, а потом собрались старшие товарищи и придумали замечательную ловушку.

У карточных шулеров есть милый обычай — когда обыграют они вчистую молодого человека из хорошей семьи, то предлагают ему вступить с ними в долю, учат его всевозможным кундштюкам, и он, будучи изрядно запуган, помогает им заманивать таких же простаков, каков был сам до встречи с подлецами. Я был молод, горяч и крепко зол на шулеров, поэтому удалой замысел командира моего принял с восторгом, вошел в шулерское общество, усвоил многие приемы, а потом произошло громкое разоблачение, изгнание гнусных обманщиков из городка, где стояли мы на зимних квартирах, и деньги, мною проигранные, ко мне вернулись.

От любви к карточной игре меня это не избавило, однако научило разумной осторожности при выборе партнеров. И знания, полученные в ранней юности, пригодились мне в зрелые годы, когда я, поселившись в Риге, этом отечестве курительного табаку, бутерброду, кислого молока, газет, лакированных ботфорт и жеманных немок, не знал от скуки, на что себя употребить.

Дело в том, что богоспасаемый город имел забавную особенность — в нем с равной вероятностью можно было оказаться за столом с почтенными бюргерами, чья честность доходила до нелепостей, и мошенниками, которые в игорных домах всех европейских столиц уж были биты канделябрами. Они слетались сюда, как мухи, потому что полагали — в портовом городе, где совершаются многотысячные сделки, можно неплохо пощипать местное купечество, да и дворянское сословие также.

Я, понятно, в конце концов познакомился с такими же любителями пиковых дам и трефовых валетов, у нас составилось целое общество, и мы премило проводили долгие зимние вечера за карточными столами. Все это были уважаемые господа, домовладельцы, коммерсанты. Затем я сошелся с офицерами рижского гарнизона, среди которых тоже имелись заядлые картежники того разбора, для коего утреннее возвращение домой босиком, поскольку сапоги проиграны, — дело заурядное.

Но иногда в приличное общество проникал чей-то новый знакомец, не вызывающий сомнений ни у кого, кроме меня. И только я был в силах разоблачить его уже по одному тому, как он небрежно, вроде бы случайно, опускал под стол руку с колодой или же сдавал растасованные карты не по одной, а по две. Острый мой глаз спас от неприятностей немало туго набитых рижских кошельков, и я снискал себе в городе отменную репутацию человека бывалого и порядочного. Даже сам наш предводитель дворянства, Андрей Андреевич фон Белов, частенько по вечерам присылал за мной, чтобы перекинуться в картишки — коли собирались гости, то в фараон, коли мы вдвоем — то в штос. Я знал все разновидности штоса, все тонкости, все возможные и невозможные способы этой игры и один представлял собой целую карточную академию.

Однако карты не могли заменить мне счастливой полковой жизни. И я вздыхал о ней тайно до начала военных действий в печально прославленном июне 1812 года.

Неотвратимая близость войны сделалась всем ясна, когда в конце марта двенадцатого года прибыл к нам главнокомандующий Первой Западной армией и военный наш министр Барклай-де-Толли. Он осмотрел поправленные укрепления Риги и Динамюнда, остался доволен, имел совещание с двоюродным братом своим Августом-Вильгельмом Барклаем-де-Толли, который в тот год был рижским бургомистром, и на следующий день укатил.

А дальнейшие события вам, господа, вполне известны.

Вы, я вижу, заскучали и ждете, когда отставной черный гусар расскажет наконец о своих морских подвигах, причем неумение плавать станет вам в моей истории дополнительной забавой. Терпение, братцы, терпение! Ибо с одной стороны к Риге уже движется прусский корпус генерала Граверта под командованием французского маршала Макдональда, а с другой — спешит на помощь целая флотилия канонерских лодок!

О том, что без них не обойтись, толковали еще за два года до того, потому что городишко этот мал и тесен, улицы узки, дома стоят плотно, и всякое ядро, перемахнувшее через вал, наделает много беды. Потому разумно было бы держать противника на противоположном, левом берегу Двины как можно дальше, чтобы город от его артиллерийского огня был безопасен, и для того пустить по реке канонерские лодки и плоты с батареями, которые, заходя в речные рукава, угрожали бы флангам и тылу врага.

Так вот, Бонапарт форсировал Неман и началась война, но мы, сидя в Риге, сперва имели смутное понятие о его планах. Многие рижские купцы и богатые бюргеры, имевшие мызы на левом берегу Двины, даже не торопились возвращаться в город. Однако настал роковой день — двадцать восьмое июня. В день этот сделалось известно, что французы идут на Ригу.

О непобедимости войска Бонапартова к тому времени знали все, включая глухих старух из Экковой богадельни. Дело предстояло серьезное. На Блинном бастионе поднят был багровый флаг, что означало объявление военного положения в городе и в Цитадели. И началась обычная для такого случая суета.

Пока ратсманы торжественно передавали в руки коменданту городские ключи, обыватели стали готовиться к осаде всяк на свой лад. Кто закапывал в подполе ценное имущество, кто грузил его на подводу и самочинно производил правильное отступление на север, в Дерпт или даже в Ревель. Жители форштадтов кинулись спасаться под защиту городских валов и пушек, пройти по улицам сделалось невозможно от тесноты. Повеяло истинной тревогой. Надо сознаться, во мне сия обстановка оживила восторг юных лет, свойственный всякому, кто хоть однажды готовился к бою. И я, в понятном волнении военного человека, прежде всего постановил развязать себе руки, а именно — отправить подальше от Риги мою Минну и детей.

— Минна, сердце мое, — сказал я супруге. — Ты видишь, что творится в городе, а ведь у нас маленькие дети, и сама ты в благословенном ожидании. Что, если ты, взяв малюток, экономку, кухарку и горничных, уедешь в Дерпт под крылышко к почтенной своей тетушке? Я бы не хотел, чтобы ты рожала дитя под пушечный гром, страшась того, что вражеское ядро пробьет крышу жилища нашего.