Гусарский штос - Вячеслав Дыкин

На сей раз я оставил Баязета дома и шагал пешком, вровень с моряками, хотя колено мое после вчерашней беготни ощутимо давало о себе знать.

— Сеславин! — восклицал Бахтин, приветствуя очередного сослуживца. — Как на твоем корыте? Дурасов! Наконец и твое корыто пришло! Сэр Джон! Уотс эбаут йоур трус?

И так бойко зачастил по-аглицки, что природному британцу впору.

— Вместе с нами идут аглицкие суда. Они также будут защищать Ригу, — объяснил милосердный Иванов. — А язык аглицкий многие наши офицеры знают. Вот и корыто наше. Тут мы с вами до поры простимся, Бушуев.

— Кой черт занес меня на эту галеру! — воскликнул Никольский, глядя на канонерскую лодку с плохо скрытым неудовольствием. И его можно было понять — место, где провел в тесноте несколько суток, особой любви вызывать не может.

Я лишь пожал плечами, запомнив на всякий случай, что сие судно, кроме как корытом, также галерой именуется.

Новоявленные домочадцы мои небрежно раскланялись, и минуту спустя я уже не понимал, куда они подевались. Лодки, стоявшие у рижского берега и уже плавающие дозором вблизи противоположного берега, все для меня были на одно лицо. И я здраво рассудил, что, куда бы они ни направились, а ночевать вернутся ко мне.

— Барин, барин! — позвал меня Васька.

— Ты где пропадал? — спросил я.

— Я, барин, с матросами толковал. Знаете, как зовется большая лодка, на которой господин Бахтин капитаном?

— У этих лодок нет имен, дурак. Им не положено.

— Ан нет! Зовется она — «Бешеное корыто»!

— За что ж ее так прозвали?

— Сказывают, во всех боях она впереди, и господин Бахтин собрал у себя всех самых отчаянных — и матросов, и канониров! И лезет он на этом «Бешеном корыте», не слушаясь старших командиров, в самые опасные места.

— Ну что ж, — отвечал я, — хоть это радует…

Ибо мое отношение к Бахтину с его подчиненными нуждалось в приятных сведениях, чтобы оставаться достойным хозяина дома, где эти господа поселились.

— Счастливый день, Бушуев! — услышал я и ощутил мощный хлопок по плечу. Это был Семен Воронков, пришедший поглядеть, какие орудия привезла с собой флотилия.

— Не так уж и глупо было поставить на лодках старые единороги, — сказал он. — Вес у них невелик, скорострельны, заряжаются легко, бьют далеко. Даже четвертьпудовый единорог, стоя на носу или на корме, может беды наделать, не говоря уж о полупудовом. А вот фальконеты мне непривычны. Ядро — с яблоко, свинцовое, в ствол вбиваться должно туго, стало быть, и полетит далее чугунного. В корабельном борту немалую дырищу пробьет. А как против пехоты или кавалерии — это еще вопрос… Ну, пойду взлезу на «Торнео» к приятелям, погляжу, чем там собираются бить француза. Там-то, чай, не менее трех десятков стволов… Каково вчера повеселились с гостями? Я к себе взял штурмана и лейтенанта с «Торнео» — и до чего же славно выпили за погибель Бонапартову!

Теперь вам, милостивые государи, сделалось понятно мое отношение к морякам с «Бешеного корыта». Коли бы не законы русского гостеприимства — я бы о них не беспокоился. Обменялись дюжиной слов, не пришлись друг другу по душе — адью, мусью, и точка. Но я через добросердечие свое принужден был теперь жить с ними под одной крышей, и это меня сильно угнетало. Бахтин сам чванился своим якобы особым положением в шхерном флоте и подчиненных тому обучил. А что за особое положение — выяснилось несколько дней спустя.

К тому времени канонерские лодки уже вовсю патрулировали вверх и вниз по Двине, отгоняя и самим своим видом, и пальбой вражеские разъезды. Однако сожжение форштадтов представлялось неминуемым. Фон Эссен распорядился вывезти из Рижской крепости все горючие вещества — смолу, деготь, скипидар. Всё это было отправлено на форштадты вместе с тысячей просмоленных веревочных венков.

После нескольких сомнительных тревог явилась наконец и та, коей придали значение. В крепость прискакал главный курляндский лесничий герр Ренне и привез известие, что неприятель переправляется через Двину в семи верстах выше Риги. Казалось бы, что такое семь верст? Отправить конный казачий дозор и убедиться в правильности сообщения — дело получаса, господа! Однако пробили общую тревогу, войска встали в ружье, артиллеристы расположились около своих орудий. Эссен же отправил в разведку не абы кого, а начальника своего штаба подполковника Тидемана со свитой! Отправление столь значительного лица — дело долгое, меж тем фон Моллер получил приказание послать к месту переправы канонерские лодки, сразу всю флотилию. Великая вещь паника, господа! Были бы французы умны — послали бы переправляться через Двину взвод инвалидов, который оттянул бы на себя всю рижскую пехоту, кавалерию и флот, а сами бы немедля установили батареи на левом берегу и начали методический обстрел города. Однако ж ни Макдональд, ни Граверт, ни помощник Граверта Йорк не сообразили, к счастью нашему, сколько велика была паника фон Эссена.

Моя рота охраны порта избегалась и взопрела, пока флотилия ушла вверх по течению. Лодки были пришвартованы на большом пространстве берега, моряки, соответственно, не все при них обретались, а надо было добавить боезапаса, ядер для фальконетов и бомб для единорогов. Наконец лодки пошли в неком мне непонятном порядке. Да и тот был нарушен — когда первые суда поравнялись с Павловым бастионом, вперед вырвалось и пошло очень ходко «Бешеное корыто». На носу у него торчал ствол полупудового единорога. Рядом с канониром стоял, щегольски опираясь о кортик, Бахтин, в белых своих панталонах — замечательная мишень для хорошего стрелка.

Я не знаю, где нелегкая носила старого болтуна фон Ренне и откуда он прислал столь скоро гонца к фон Эссену. Гонец оказался обычным местным крестьянином на низкорослом коньке и подтвердил — точно, неприятель форсирует Двину! Это было уже в семь часов вечера. Фон Эссен, не дождавшись Тидемана, приказал поджигать Московский и Петербуржский форштадты. Тидеман всё еще где-то пропадал — и пешком-то пройти семь верст вверх по течению да семь вниз можно весьма скоро, а он со свитой был на хороших конях, и одному богу ведомо, где злосчастный подполковник заплутал.

Послали полицейских и солдат предупреждать тех жителей форштадтов, что уже вернулись в дома свои. Народ потянулся обратно в крепость. Стало темнеть, вечер выдался душный, небо обложили тучи, следовало ожидать ночной грозы. Незадолго до полуночи на реке появились лодки и встали, растянувшись в цепь, от крайних домов Ластадии до порта. В полночь грянула пушка — это был сигнал поджигать форштадты.

Первым запылал Московский форштадт, за ним Петербуржский. И тут же обыкновенный перед грозой сильный ветер обратился в сущую бурю и понес клубы дыма и горящие щепки прямо на рижские бастионы и равелины. Стало светло, как днем, и жители, стоя на тридцатифутовых стенах, каждую минуту ожидали, что начнутся пожары и в самой Рижской крепости. А коли так — город беззащитен перед вражеским приступом.