Перпендикулярный мир (сборник) - Кир Булычев

Вот и Пушкинская. Скоро дом.

Хлопнула калитка. Из палисадника выскочил бывший предгор и завзверофермой Пупыкин. Был он в тренировочном костюме фирмы «Адидас», который некогда привез из командировки в Швейцарию. Он догнал Удалова и спросил:

– Белосельский участвовал?

– И Малюжкин тоже, – ответил Удалов, прибавляя ходу.

Пупыкина он не выносил – пустой человек, мелкий склочник и нечист на руку. Правильно сделали, что отправили его на пенсию.

– Скажешь Белосельскому, что я тоже участвовал, – сказал Пупыкин. – Я тренируюсь по индивидуальной программе.

Произнеся эти лживые слова, Пупыкин взмахнул руками, как крыльями, сделал разворот и потрусил обратно к дому.

«Всегда у него так, – подумал Удалов. – Даже в добровольном кроссе втирает очки».

Удалов перешел на шаг. Надо привести в норму дыхание.

Солнце поднялось высоко, припекало. От быстрорастущих кедров, которыми была засажена Пушкинская, на розовые и голубые плитки мостовой падала рваная тень. Белка соскочила с нижней ветки и перебежала улицу. Удалов наклонился над фонтанчиком, который предлагал прохожему газированную воду, и напился.

Римма Казачкина, непутевая пышногрудая девица из соседнего дома, по слухам, новая пассия архитектора Оболенского, проходя мимо, умудрилась задеть Удалова крутым бедром. Удалов сделал вид, что не заметил намека. Появился профессор Минц.

Минц устал, лысина блестела от пота. Он сопел и кашлял.

– Каждый забег, – сообщил он Удалову, – прибавляет мне день жизни. Я теряю четыреста граммов.

– Это пустое, Лев Христофорович, – возразил Удалов, входя вместе с профессором во двор дома шестнадцать. – За первым же обедом вы прибавляете полкило.

Минц насупился. Никто не любит горькой правды.

Ксения Удалова высунулась из окна второго этажа и крикнула:

– Два раза из конторы звонили! Каша тоже остыла.

Удалов взбежал по лестнице, легко перепрыгивая через две ступеньки.

– Ну как козел, – сказала Ксения, открывая дверь. – Для кого молодишься?

– А ты займись, – предложил Удалов, проходя в ванную. – Тоже помолодеешь.

– Нам это не надо, – возразила Ксения.

Она ценила свое тело, круглое, налитое, солидное.

– Максимка в техникуме? – спросил Удалов.

– Ты бы ему велел патлы остричь. Люди на улицах показывают пальцами.

– Перебесится, – ответил Удалов. – Ты тоже в мини-юбке ходила.

Снизу негромко застучало – значит, сосед Грубин включил вечный двигатель. Он у него по ночам отдыхал. Под окном гуднула машина, что развозила по квартирам молоко и сметану. Ксения брякнула на стол тарелку с кашей и побежала вниз. Начинался трудовой день в городе Великий Гусляр.

Удалов и Минц вместе пошли на совещание к Белосельскому.

Минц достал платок и высморкался.

– Боюсь, – сказал он, – что я сегодня простудился. Не надо было мне прыгать с вышки.

Площадь перед Гордомом была запружена народом. Ближе всех к дверям стояли пенсионеры. Тесной, крепкой толпой. Две бабушки, которых Удалов видел утром, развернули длинный плакат: «Спасем родной Гусляр от варварства!» Старик Ложкин уже в черном костюме, но с тем же мегафоном медленно шел вдоль лозунга и проверял, нет ли грамматических ошибок.

Студенты речного техникума плакатов не принесли. Им достаточно было портретов архитектора Оболенского. Портреты были увеличены из паспортных фотографий, к ним были пририсованы усы, а сорочка с галстуком замарана зеленым, так что получился френч. Фотографии покачивались на палках, и при виде этого зрелища Удалов перенесся мыслями назад, в годы своего детства, когда первомайская демонстрация в Гусляре текла к трибуне на центральной площади, а над ней покачивались портреты вождя.

Удалов подумал, что студенты зашли слишком далеко. О чем и сказал профессору Минцу, который тоже шел на совещание в горисполком.

– Мы с вами люди старшего поколения, – ответил профессор. – Чувство юмора мы склонны рассматривать как чью-то провокацию.

– Это уже не юмор, – откликнулся старик Ложкин. – Это недопустимый сарказм. Я думаю, что нам придется размежеваться с молодежью.

– Сейчас? – удивился Минц.

– Нет. Как только победим бездушных бюрократов!

Удалову стало стыдно под горящим савонароловским взглядом Ложкина. Но тут на площадь влетели рокеры на ревущих мотоциклах. Они тоже были одержимы гражданским чувством. Они носились вокруг толпы и выкрикивали нечто революционное. Сержант Пилипенко, который должен был следить за порядком, побежал к ним, размахивая жезлом, но рокеры умело уклонялись от его увещеваний.

В стороне от входа, без лозунгов и плакатов, но настроенная решительно, стояла интеллигенция – общество охраны памятников, общество любителей книги, общество защиты животных, общество защиты детей. Их Удалов всех знал, ходил в гости. Но сейчас чувствовал отчуждение.

«Нет, – хотелось крикнуть ему, – нет! Я всей душой с вами! Я желаю охранять и множить памятники древности! Но я вынужден выполнять приказы вышестоящего начальства, я должен экономить народные деньги и продвигать наш город по пути прогресса. В нашем городе за годы советской власти уже снесли семнадцать церквей и сто других памятников, зато почти решили жилищную проблему».

Тут Удалов оборвал этот внутренний монолог, потому что понял, что монолог этот принадлежит не ему: это буквальное воспроизведение речи начстроя Слабенко на последнем совещании.

А вот и Пупыкин! Он что здесь делает?

Пупыкин стоял в сторонке, с ним его семья – Марфа Варфоломеевна и двое детей. Все в зеленом, даже лица зеленые. Дети держат вдвоем портрет неприятного мужчины в папахе.

Пупыкин нервно схватил Удалова за рукав и спросил шепотом:

– Ты ему сказал, что я участвовал в забеге?

– Скажу, – пообещал Удалов. – А ты что, покрасился?

– Мы всей семьей, – сообщил Пупыкин, – организовали неформальное объединение: партию зеленых. Мы охраняем природу.

– Похвально, – сказал Минц. – А чей это портрет? Что-то не припомню такого эколога.

– Это самый главный зеленый, – сообщил Пупыкин. – Мы его в книжке нашли. Атаман Махно.

– Пупыкин, советую, спрячь портрет. Этот зеленый экологией не занимался, – сказал Удалов.

– А чем занимался? – спросил Пупыкин.

– Совершал ошибки.

К тому времени, когда Удалов вошел в дом, Пупыкины успели растоптать портрет.

Минц с Удаловым поднялись по неширокой лестнице в кабинет Белосельского. Дверь была настежь. У Белосельского всегда так – дверь настежь.

Внутри уже действовал главный архитектор города, подтянутый, благородный Елисей Оболенский. С помощью юной архитекторши он прикнопливал к стене виды проспекта Прогресса.