Французское общество времен Филиппа-Августа - Ашиль Люшер

Угроза пожаров возникала и в годы сильных гроз с частыми ударами молний. В 1194 г. небесный огонь коснулся множества городов и деревень. В это время был великий пожар в Шартре, погубивший множество несчастных и почти уничтоживший древний собор. Напуганное народное воображение питалось самыми зловещими слухами. Ригор утверждает, что тогда видели воронов, перелетавших с одного места на другое в объятых пламенем городах — они несли в клювах пылающие головешки и поджигали дома, которые еще не настигло бедствие.

К подобным частым катастрофам добавлялись систематические пожары, учинявшиеся солдатами. Как известно, война тогда заключалась в опустошении и прежде всего в сжигании деревень, замков и главных городов врага. Пожар являлся стратегическим военным приемом, запланированным и организованным, по сути — узаконенным. Грабящим деревни фуражирам, вооруженным запалами, специально вменялся в обязанность поджог риг и домов. Мы видим, что они фигурируют почти на каждой странице «Песни о Лотарингцах». Вот войско Гарена, которое трогается в путь на Дуэ: «Поджоги охватили деревни; потерявшие голову жители сгорели или были уведены в плен со связанными руками. Валит дым, вздымается пламя, крестьяне и пастухи, повергнутые в ужас, разбегаются в разные стороны». Далее идет описание большого города Лиона, взятого и разграбленного. Когда грабеж прекратился, «герцог Бегон на следующий день, вставая, требует огня, который был приготовлен, и город подожгли в ста местах. Мы никогда не узнаем, сколько людей погибло в этом страшном пожаре. Удаляющееся войско могло видеть, как рушились башни и раскалывались стены монастырей, слышать отчаянные крики женщин и простого люда».

Такие же сцены разыгрываются в Вердене, в Бордо, где «восемьдесят горожан, не считая женщин и малых детей, обратились в пепел». Кажется, этим феодалам доставляет жестокое удовольствие видеть, как огонь пожирает городские дома и живущих в них простолюдинов. Один из героев поэмы о Лотарингцах, Бернар де Незиль, был среди защитников Бордо. Опершись руками на подоконник замка, держа только что снятый шлем, он смотрит, как пылает город: «Вот мы, — говорит он Фромону, — и избавлены от великой скуки; Бордо в огне: [этим утром] нам веселей, нежели было».

В свидетельствах на эту тему переплетены история и вымысел. Достаточно привести список городов, сожженных в войнах самого Филиппа Августа: Шатийон-сюр-Сен, Дре, Ле-Ман, Эвре, Дьепп, Тур, Анжер, Лилль. Пожар в Лилле, учиненный по приказу французского короля в наказание за предательство жителей, «сжег все до самой торфяной почвы города», — пишет историограф Гийом Бретонец. Если мы хотим узнать, что такое кампания поджога — привычный эпизод всех войн этого времени — следует ознакомиться с деталями экспедиции 1214 г. во Фландрию за несколько месяцев до битвы при Бувине, под командованием сына Филиппа Августа Людовика Французского, когда Ньивпорт, Стенворд, Байель, Хазебрук, Кассель, не считая простых деревень и деревушек, методично предавались огню. В Байеле поджигатели едва сами не стали жертвой своих стараний: Бетюнская хроника рисует нам улочки в глубокой ночи, настолько забитые беглецами и тележками, что Людовик и его рыцари с трудом пробились к воротам.

Чума, еще один знак божественного гнева, беспрепятственно косит этих малокровных и нечистоплотных жителей, эти города без канав и мостовых, где дома были не более чем протекающими трущобами, а улицы — клоаками. В Париже, «самом прекрасном из городов», горожане хоронили покойников на равнине Шампо, на месте нынешнего рынка. Это кладбище не было огорожено, прохожие пересекали его во всех направлениях, и на нем же устраивались базары. В дождливое время место упокоения становилось смердящим болотом. Только в 1187 г. Филипп Август окружил его каменной стеной, и то больше из уважения к мертвым, нежели ради общественного здоровья.

Двумя годами ранее король и парижане решились на первую попытку мощения дорог, но лишь больших, которые вели к воротам. Остальное оставалось трясиной, благодатнейшей почвой для распространения заразных болезней, которые средневековье не умело ни предупреждать, ни лечить. В них видели священный огонь (ignis sacer, ignis infemalis), кару свыше. Снедаемых жаром больных, ardentes, пользовали всегда одними и теми же средствами: процессиями, публичными молениями, проповедями в церквах, молитвами некоторым святым целителям, вроде св. Фирмена или св. Антония. В Париже больных чумой несли в собор св. Женевьевы или собор Богоматери, не опасаясь распространить заразу еще больше. К эпидемиям добавлялась проказа, извечный бич всех французских провинций, грозный как для богатых, так и для бедных. И часто сверх всех этих бедствий, как бы дополняя дело войны или чумы, разражался еще более смертоносный голод.

Нужно напрячь воображение, чтобы представить себе экономическое состояние Франции в конце XII в. и в особенности аграрные условия, столь отличные от нынешних: леса и равнины, занимавшие большие пространства, пахотные угодья меньших размеров, более примитивные средства обработки земли, крестьянин, вечно обреченный видеть свой урожай попорченным или уничтоженным то войной, то жестокими феодальными обычаями охоты — все это объясняет, почему земля давала так мало и разве что в урожайные годы могла прокормить живших на ней людей. Недостаточность денежного обращения усугубляла нехватку продукции. Поскольку каждая провинция была изолирована и наличные деньги оставались редкостью, знать и духовенство обычно обходились продуктами, поставляемыми держателями в качестве натурального оброка; из предосторожности их прятали в амбары и погреба. Подданные, земледельцы, жили тем, что оставалось от урожая после изъятия сеньориальной доли. Когда год был хорошим, излишки зерна и вина продавали; но плохое состояние дорог, их небезопасность, огромные дорожные и рыночные пошлины препятствовали торговле. Рынки плохо снабжались продовольствием, и урожай, больше половины которого ныне поступает в торговый оборот, тогда потреблялся главным образом на месте; города были куда менее населенными, и продажа малоактивна. Поэтому в годы хорошего урожая спрос иногда бывал недостаточен, редкость покупок ослабляла рынок, а в голодные годы, когда спрос вдруг начинал намного превышать предложение, цены возрастали в угрожающих пропорциях.

Первенство держит XI век, в котором насчитывается сорок восемь голодных лет; однако и в правление Филиппа Августа одиннадцать раз свирепствовал голод, и в среднем из каждых пяти лет один год был моровым. Голод 1195 г. начался из-за ураганов 1194 г., уничтоживших урожай, и продлился четыре года. Страшное это было время. Зерно, вино, масло, соль невероятно возросли в цене; за неимением хлеба ели виноградные выжимки, издохших животных, коренья. В день Пасхи 1195 г. Алиса, дама Рюмийи (сеньория в диоцезе Труа), удивилась, увидев, как мало народа присутствует на приходской мессе. Кюре объяснил ей, что большая часть прихожан занята поисками корней в полях, дабы утолить голод. Растроганная Алиса велела доставить им продовольствие и приказала, чтобы отныне третью часть принадлежавшей ей десятины отдавали в Пасху жителям прихода. Кроме того, каждый из них должен был получать на пять ливров хлеба. Но что значило такое милосердие перед безмерностью бедствия! В 1197 г. несметное множество людей умерло от голода, как свидетельствует Римская хроника. Выражения вроде «multi fame perierunt, moriuntur fame rnillia millium» часто рождаются из-под пера хронистов, и их следует понимать буквально.

Голод в ту эпоху — не только лишения, нужда, страдание, но и смерть. Чтобы понять, до какой степени истреблял он во Франции целые провинции, представьте себе то, что происходит еще в наши дни в некоторых районах южной Африки, Австралии или Индостана. Даже самые богатые и могущественные страдали от него: льежский хронист утверждает, что они дошли до того, что ели падаль. «Что же до множества бедняков, то они умирали от голода, — добавляет он, — они падали на площадях, их видели лежащими с утра у врат нашей церкви, стенающих, умирающих, моливших о раздаче подаяний, которые производились в первый час». Но и самим монахам недоставало самого необходимого. «В этот год[1] не хватило зерна. Со дня Богоявления и до августа нам пришлось потратить на хлеб более ста марок. У нас не было ни вина, ни пива. За одиннадцать дней до жатвы мы еще ели ржаной хлеб».

Крики голодных были услышаны и за пределами страны, в Италии и Риме. Папа Иннокентий III в послании епископу Парижскому приписывает, естественно, сей бич гневу Божьему. Это наказание за преступление, совершенное французским королем Филиппом Августом, поскольку тот упорствует, отталкивая свою законную жену, Ингебургу Датскую.

Несчастье состояло и в том, что одни бедствия порождали другие. Голод вызывал к жизни разбой. «Чтобы не помереть от голода, многие люди стали ворами и были повешены», — свидетельствует хронист из Аншена. Он преувеличивает, ибо большая часть разбойников безнаказанно жила своим ремеслом.