Последняя стража - Шамай Голан

— Ривка, — сказал он.

Мама не отозвалась. Она и на самом деле была как неживая.

— Ривка, — еще раз сказал папа, — ну, пожалуйста, Ривка. Бедная ты моя… Посмотри на Хаймека. Посмотри на меня. Что делать? Мы не можем умереть по своей воле. Мы должны жить дальше.

Мама сказала медленно, словно пробуждаясь от своего страшного сна:

— Да… Мы не можем умереть. А Ханночка смогла. Ее нет. Ее нет, Яков. Ты не забыл?

— И несмотря ни на что… — сказал папа.

Мама нагнулась к Хаймеку.

— Как, по-твоему, сынок, Ханночке сейчас холодно?

Хаймек энергично закивал:

— Холодно… я сам видел. У нее замерзли ноги.

— Тогда мы должны надеть ей на ножки шерстяные носочки… те, что я ей недавно связала…

В эту минуту из-за снежной пелены возник комендант лагеря. Одет он был более чем тепло, а из опущенных и завязанных на тесемки ушей шапки-ушанки выглядывало багрово-красное лицо. Он посмотрел на холмик, уже почти совсем занесенный снегом, посмотрел на родителей Хаймека и на него самого и пробормотал:

— Ну вот… уже добралась до вас косая… Тут у нас это быстро… придется привыкнуть. Тут уж ничего не поделаешь. Это у нас так… запросто… Как ты сам давеча сказал, Янкель? Кто с силами не соберется, тот быстренько загнется. Смешной вы народ, евреи. Смерть ходит рядом, а вам бы все посмеиваться. Ну-ну…

И комендант рассмеялся, хотя веселья на его лице не было. Рассмеялся и стукнул папу по плечу огромной рукавицей, подшитой синим брезентом.

Глядя на этого неугомонного коротышку, поневоле улыбнулся и Хаймек. Только сейчас ему пришло в голову, что комендант похож на снеговика. Его запросто можно было представить рядом с бараком, на опушке леса. Ну и, конечно, правильно, что на ушанке у него красная звездочка — только так его и можно отличить от других заключенных. Комендант, отсмеявшись невеселым смехом, сделал строгое лицо и сказал:

— Ну… вот… Будет вам торчать на морозе. Ползите в барак и отогрейтесь хорошенько. Посмотри на свою жену, Янкель. Еще немного, и тебе придется копать еще одну могилу… ну, это я шучу. Но вас привезли сюда не для того… не для того.

— Я не пойду, — тихо сказала мама. — Зачем мне греться? Ханночке ведь тоже холодно…

Комендант каким-то образом понял смысл сказанного мамой. Лицо его, и без того красное, покраснело еще больше.

— Глупости, — сказал он сердито. — Глупости. А теперь, евреи, слушай мою команду! Марш в барак. Это приказ! Если через пять минут вы еще будете здесь торчать, прикажу спустить собак. Ишь какие!

«Вот теперь он и вправду похож на начальника лагеря, — подумал Хаймек. — Кричит, по крайней мере, как настоящий начальник».

И он вспомнил о немцах. Те умели кричать.

Мальчику не хотелось в душный барак. Ему было жалко оставлять без снеговика лесную опушку. Ему было жалко маму, у которой почти заледенело лицо. Ему было жалко оставлять в холодной земле маленькую ласковую Ханночку.

Медленно, очень медленно возвращались они в барак, по колено проваливаясь в холодный снежный пух, чья ослепительная белизна только подчеркивала грязный цвет их собственной одежды, покрытой многочисленными заплатами. На полпути к бараку Хаймек оглянулся, пытаясь взглядом отыскать холмик, под которым навсегда успокоилась маленькая еврейская девочка по имени Ханна. Его сестра. И он увидел его. Крошечный, совсем неотличимый на фоне соседних сугробов бугорок. Он показался мальчику почему-то округлым и даже уютным. «Он похож на живот Нехамы, — пришла ему в голову странная мысль. — Очень похож…» Только в животе у Нехамы пряталось что-то живое, а Ханночка была мертва…

Дедушка Ихиель восседал на бревне, опираясь на костыль. Как всегда, он был на что-то сердит и ворчал, а потому Хаймек решил, что старика лучше обойти стороной. Но не тут-то было. Старик заметил мальчика и решительно поманил его пальцем. Ослушаться Хаймек не решился. Когда он подошел вплотную, дед Ихиель показал корявым пальцем на бараки и спросил:

— Скажи мне… знаешь ли ты, из чего построены эти сараи?

— Из деревьев.

— Правильно. А до того что, по-твоему, было на этом месте?

Немного подумав, Хаймек догадался:

— Тоже деревья.

Сердитый старик запустил пальцы в бороду и несколько раз кивнул. Потом оперся на свой суковатый костыль, поднялся и побрел — маленький, сгорбленный, полный недобрых пророчеств, которых он и не думал скрывать.

— Конец… всем нам будет конец… здесь мы помрем, здесь будем похоронены… наша вина… да, да, нам не очиститься от нее. Эти деревья — дело рук Творца. Господь создал их, чтобы они стояли вечно. Кто истребляет дело рук Господа — виновен. Его ждет собственная погибель. Мы виноваты… вина ложится на нас… на детей наших… это так. Ибо сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей их — оскомина на губах».

И действительно — куда бы ни обращал Хаймек свой взгляд, всюду видел он деревья, приговоренные человеком к смерти. Иногда мальчику казалось, что он живет в сказке среди огромных великанов и исполины эти, одетые в броню из древесной коры, взяли его в плен, окружили со всех сторон и сторожат, расставив длинные зеленые руки. Некоторые деревья были старые-престарые, некоторые еще только тянулись вверх, но и тех и других ожидала одинаковая участь — пасть на землю от пил и топоров заполнивших «Ивановы острова» пришельцев, не ведавших жалости. С ранней весны и до поздней осени сражались эти согнанные отовсюду пришлые люди с природой, вонзая отточенные лезвия топоров в живую плоть деревьев, подрубая корни, распиливая стволы и под конец отсекая ветви. Деревья сопротивлялись, как могли, время от времени нанося врагам ощутимый урон. Иногда они падали на своих мучителей, ломая им кости, иногда дело заканчивалось сломанной рукой или выбитым глазом. Эта нескончаемая битва продолжалась уже давно, и конца ей не было видно. Иногда в войне наступал перерыв, но рано или поздно люди снова принимались за свое и, поплевав на ладони, брались за рукоятку пилы или топорище, чтобы продолжить то, что на сухом языке официальных сводок называлось «лесозаготовки».

Дед Ихиель таких слов не знал.

— Однажды, — вещал он, опуская морщинистые веки на старые свои глаза, — однажды все они воскреснут. Воскреснут, и вновь оживут, и будут расти всюду и везде. Прорастут сквозь пол и стены, выпустят новые ветви из бревен, сплетутся друг с другом и потянут свои вершины ввысь. Всюду пустят свои побеги и заполнят землю, как было то до существования человека.

Хаймек, стоя у колен деда Ихиеля, слушал, как завороженный. Больше всего его интересовала судьба обитателей бараков. Его собственная судьба. Но старика, казалось, судьба деревьев интересовала больше.

— Деревья, — бормотал он, — деревья… — Тощей рукой он описывал в воздухе замысловатые круги. — Человека не будет… а деревья будут всегда… всегда… и никогда не исчезнут….

И снова мальчик окинул взглядом мир, простершийся вокруг, и увидел людей с пилами и топорами. Пилами они валили деревья, а топорами снимали с деревьев их кожу, кору (на языке людей это называлось ошкуривать), и среди этих многих и многих незнакомых или полузнакомых людей он разглядел собственного отца. Папа сидел на пне и устало смотрел за тем, как работают другие. В последнее время папа все чаще жаловался на сильную боль в груди и спине и выглядел очень, очень плохо. Вот и в эту минуту он попытался встать… но глаза его закрылись, и тело мешком опустилось на землю. Надрывный кашель перекрыл даже стук топоров. Из горла папы вырвались два кровавых сгустка и остались на рубашке.

Хаймек хотел подбежать к отцу, но старик удержал его за руку.

— Сиди здесь. Комендант запретил детям появляться возле работающих.

Комендант был легок на помине. Он был одет в чисто выстиранную защитную форму, которая сидела на нем очень ладно. Вместо ушанки со звездой на голове у него теперь была форменная зеленая фуражка, но звезда на фуражке казалась той же самой. На нем были охотничьи сапоги, доходившие ему почти до паха. Свет и тени, падавшие на коменданта, делали его похожим на сказочного лесного человечка, выросшего прямо из волшебных сапог. Увидев папу, комендант, похоже, обрадовался.

— Ну что, Янкель, — закричал он издалека, — решил маленько отдохнуть? Хорошее дело. Только не переусердствуй. Отдыхать — не работать, как у нас говорят.

Внезапно тон его изменился, потому что слова его предназначались уже не папе, а всем работавшим.

— Хорошее дело — отдых… Но он не для нас…

Мальчик, услышав последние слова коменданта, удивился. Комендант сказал: «Не для нас…» Что бы это означало? Не для тех, кто работает? Или не для него самого? Но он ведь и так не работает. Ни пилой, ни топором. Что это за работа у него такая на самом деле — ходи руки в брюки в сапогах до самых подмышек, да еще и командовать может, кому что делать…