Последняя стража - Шамай Голан

Вот и теперь никто не сомневался, что неугомонный парикмахер опять собрался что-то учудить. На сцене он пародировал коменданта Еленина. Даже раздобыл где-то сапоги до самых бедер, а на голову напялил ушанку. И даже вроде бы стал меньше ростом. Вот только щеки у него были не красные, как у коменданта, а, скорее, изжелта-белые, как у папы Хаймека. И время от времени он, как и папа, покашливал. Но в отличие от всегда серьезного папы какой же он был лихой! Он острил непрерывно — разумеется, на идиш. Его левый глаз постоянно подмигивал публике всякий раз, когда он заканчивал свой очередной опасный номер. Время от времени он обращался (опять же на идиш) прямо к коменданту Еленину, как если бы тот тоже был евреем и мог бы оценить его, Гиршеля, шутку. Ближе к концу своего выступления Гиршель сказал, обращаясь к залу:

— Я очень доволен, евреи, что мы сюда попали. Очень доволен. Если вы спросите меня, чем же я это так доволен, я вам скажу: «Пока мы с вами отдыхаем здесь, на этом курорте, я уверен на все сто процентов, что нам не грозит отправка в Сибирь. Правда, господин комендант?»

И сразу после того, как разомлевший комендант Еленин добродушно кивнул, Гиршель закричал:

— Ну, а теперь, евреи, споем нашу любимую!

— Ох, попали мы в дерьмо! — выкрикнул Гиршель первую строку «нашей любимой», которая пелась на всем хорошо известный популярный мотивчик, который требовал припева, звучавшего (и тут же прозвучавшего дружно из зала) так:

Ай-ай-ай-ай-ай!Так что вместе вышло:Ох, попали мы в дерьмо,Ай-ай-ай-ай-ай!

— Оттого нам так тепло, — продолжил Гиршель, и благодарный зал отозвался: «Ай-ай-ай-ай-ай!»

Ну а теперь скажите: ну, не рисковый ли был он, этот Гиршель, этот «парень из Варшавы?» За одну эту песенку мог бы головы не сносить… Но ничего, обошлось… Но многие евреи долго еще после концерта качали головами…

Пока Гиршель приходил в себя, другой переселенец поднялся и попросил тишины, после чего попросил маму Хаймека спеть что-нибудь. Откуда мог он знать про мамин голос?

Мама нехотя поднялась со своего места. Хаймек видел, что она очень рассержена. Хаймек подумал даже, что она может вот так взять и уйти. Но папа, бережно тронув мамину ладонь, сказал негромко:

— Спой, Ривочка. Спой людям…

Примерно с минуту мама стояла, словно оцепенев. Потом лицо ее смягчилось, и она поднялась на сцену. И дивным своим голосом запела колыбельную песенку, которую часто напевала Ханночке, перед тем как уложить ее спать. Когда мама закончила петь, несколько мгновений стояла тишина, а потом под крышей барака-столовой взорвались аплодисменты. Женщины утирали слезы, а мужчины стояли и кричали: «Еще!.. Рива, спой еще…» Но мама, спустившись, уже сидела, закрыв лицо руками между Хаймеком и папой. Плечи ее тряслись, она тяжело дышала. Хаймека распирало от гордости, и он сидел, выпятив грудь. Если бы он отважился, то с удовольствием вскочил бы на скамью и закричал бы на весь барак: «Ага! Видите теперь, какая у меня мама. А я — Хаймек, ее сын!»

А на сцене появился пожилой еврей. Он уперся подбородком в скрипку и поднял смычок. От пронзительных и чистых звуков сжималось сердце. Люди слушали, и мелодия проникала в самую сердцевину их человеческого существа. Большой мастер играл в этот вечер в бараке-столовой лагеря для спецпереселенцев на краю света — в Сибири.

Укладываясь на ночь, папа произнес фразу, которую мальчик запомнил, хотя и не понял до конца. Посмеиваясь, папа сказал маме:

— Ну, как он тебе понравился? Этот парень из Варшавы, этот Гиршель? Надо же… приготовить из дерьма такие пирожки!..

И пока сон не одолел его, Хаймек все вертелся на досках и думал: с чего это вдруг папа заговорил о каких-то пирожках и где они были, если были вообще? И уже в самом преддверии сна Хаймек видел самое вкусное в мире лакомство: горячий маслянистый пончик с вареньем внутри, обсыпанный белой, как только что выпавший снег, сахарной пудрой…

Весть об освобождении пришла неожиданно. Началось с того, что на двери продмага появилась листовка, на которой тигр, весь в свастиках вместо полосок, когтями разрывал германо-советский договор. Что все это означало для них, Хаймек понять не мог, пока вечером, после того как семья улеглась на нарах, папа не объяснил ему:

— Это все Бог. Пути его неисповедимы. Человек из плоти и крови не в силах постичь глубину божественного промысла.

Как это часто бывало, папа говорил так, словно разговаривал сам с собой. Закончил он буднично:

— Началась война. Немцы напали на русских. Поэтому нас освобождают.

У Хаймека на языке вертелся вопрос:

— А куда мы поедем?

Папа сделал неопределенный жест:

— Туда…

— Туда, где тепло?

— Туда, где тепло.

Это была замечательная новость. О земле, где нет холодов, где всегда тепло, Хаймек мечтал, не переставая. Он знал, что такая земля существует. Так же, как и то, что находится она далеко от здешних мест. Он радовался новости, но не удивлялся. Потому что еще в разгар зимы его папа обещал ему это. Обещал, что скоро они покинут Сибирь и уедут. В жаркую страну. В которой так же тепло, как возле печи для обжига кирпичей. А морозов не бывает вовсе.

— А где же она находится, эта страна? — тормошил мальчик уже засыпавшего отца.

Тот с трудом разлепил закрывавшиеся веки. Спустился с нар и посмотрел в окно, расцвеченное морозными узорами. Подышал на стекло, проделал в нем глазок и протер его полой пальто.

— Там, — сказал он.

Хаймек, приподнявшись на цыпочки, тоже посмотрел в глазок. Но увидел только сосульки, свисавшие со ската крыши, да снежинки, которые, тихо кружась, ссорились друг с другом, опускаясь на землю.

— Видишь? — спросил папа.

Хаймек закивал:

— Вижу, вижу…

— И что ты видишь?

— Снег… один снег.

— А за снегом?

— Деревья. Лес… там тоже все в снегу.

— А еще дальше?

— Заснеженное небо, — сердито пробурчал мальчик. Смеется над ним папа, что ли? Но папа и не думал смеяться.

— А дальше… дальше что?

— А дальше нет ничего.

— Неправильно, — сказал папа. — За все этим скрывается Бог…

Время было позднее, но от возбуждения мальчик все вертелся, не в силах уснуть.

— А как называется самая теплая земля?

— Эрец-Исраэль, — вздохнул папа.

— Дотуда нам не добраться, — уверенно заявил мальчик.

— Верно, — согласился папа. — Но в землю, которая называется Ташкент, мы доберемся. А уж оттуда с божьей помощью доберемся и до Израиля. Что ни говори, это меньше, чем переход через Иордан.

— А что будет в земле Ташкент?

Папа ответил не сразу. Потом морщины на его усталом лице разгладились, и он ответил со слабой улыбкой:

— Не беспокойся, сынок. Там будет хорошо. Ведь там почти как в Израиле. Снега нет. Всегда тепло. Фруктовые деревья растут повсюду. Абрикосы, яблоки, виноград… все там растет.

— И падает на землю?

— Прямо на голову. Только не ленись нагибаться и подбирать. Собирай и ешь.

— А арбузы? А арбузы, папа, там растут?

— И арбузы, и дыни… все, что родит под солнцем земля. Там есть повсюду такие каналы… и дети целый день могут в них купаться. Погрелся на солнце — и в воду. Накупался — и снова в воду. — Он наклонился к самому уху мальчика и сказал, словно раскрывая тайну: — Знаешь, что говорят о тех местах? «Ташкент — город хлебный». Запомни это выражение: «Ташкент — город хлебный». А где есть хлеб, там есть и жизнь. Ты… если случится что… ты, сынок, обязан туда добраться…

— Не морочь ребенку голову, — подала голос мама.

Хаймек давно уже заметил, что маму раздражает папина привычка говорить что-нибудь на ухо, шепотом, по секрету. И вообще мама после смерти Ханночки очень изменилась. Почти перестала улыбаться. Ходит целыми днями хмурая, все ее раздражает — отсюда и замечания, которые она непрерывно делает и Хаймеку, и папе.

Некоторое время все молчали. Но затем любопытство пересилило, и мальчик, вплотную притиснувшись к отцу, прошептал:

— А я … не заблужусь там… в лесу?

— Там нет лесов, — успокоил его отец. — Спи.

— А если лесов нет, то где же там работают?

— Выращивают хлопок… собирают фрукты…

— Персики, — мечтательно сказал, засыпая, мальчик.

— Персики. И инжир. И сладкие стручки…

Это звучало как сказка… И все-таки…

— Но лес, папа… Неужели там нет ни одного леса?

— Дался тебе этот лес, Хаймек. Таких лесов, как в Сибири, там нет точно. Там есть хлеб. Не такой, как здесь. Там едят лепешки. А главное — там бесчисленное множество фруктов. Подумай-ка об этом. Хотел бы ты, к примеру, съесть сейчас грушу? Или яблоко? А что бы ты сказал о ломте арбуза?

— Как тот, что ты однажды привез из Варшавы?

— Как тот. Или даже еще больше. — От возбуждения папа потер ладони — так он делал всегда.