Арсен Люпэн в тюрьме - Морис Леблан

— В сюртуке и соломенной шляпе?

— Точно! Ах! Какой странный субъект, неразговорчивый и угрюмый!

Пять минут спустя барон подошел к знаменитому Ганимару, представился и попытался завязать разговор. Не добившись успеха, он взял быка за рога и откровенно изложил свое дело.

Тот выслушал в полной неподвижности, не теряя из виду рыбу, которую подстерегал, затем повернулся к нему, смерил его с ног до головы с выражением глубочайшей жалости, и произнес:

— Милостивый государь, людей, которых хотят ограбить, не принято предупреждать. Арсен Люпэн, в частности, не совершает подобных ошибок.

— И все-таки…

— Будь у меня малейшие сомнения, сударь, будьте уверены, удовольствие посадить снова в кутузку дражайшего Люпэна перевесило бы у меня любые иные соображения. К сожалению, однако, сей молодой человек находится за решеткой.

— Но если он сбежит?..

— Из тюрьмы Санте не убегают.

— Но он…

— Он — не более, чем другой.

— И все-таки…

— Отлично, если он сбежит, тем лучше, я его снова схвачу. Покамест же — спите сном младенца и перестаньте пугать уклейку, которая, кажется, собирается клюнуть на мой крючок.

Разговор был окончен. Барон возвратился домой, несколько успокоенный беспечностью Ганимара. Он проверил запоры, обнюхал слуг, и прошло еще сорок два часа, в течение которых ему почти удалось убедить себя, что страхи его беспочвенны. Нет, решительно нет, как сказал ему Ганимар; людей, которых хотят ограбить, об этом не предупреждают. ^ Назначенное число приближалось. Утром 27-го ничего особенного не случилось. Но в три часа дня позвонил какой-то малец.

Он доставил телеграмму.

«Вокзале Батиньоля никаких отправлений нет. Приготовьте все на завтра.

Барона опять снова охватило смятение. До такой степени, что он стал подумывать, не уступить ли настояниям Люпэна.

Он бросился в Кодбек. Ганимар удил рыбу на прежнем месте, сидя на складном стуле. Не говоря ни слова, барон протянул ему телеграмму.

— Ну и что? — произнес инспектор.

— Как ну и что? Ведь все случится завтра!

— Что именно?

— Кража со взломом! Разграбление моих коллекций!

Ганимар положил удочку, повернулся к нему и, скрестив руки на груди, нетерпеливо воскликнул:

— И Вы вообразили, что я займусь такой нелепой историей!

— Какое вознаграждение угодно Вам назначить за то, чтобы провести ночь с 27-го на 28-е в моем замке?

— Ни единого су, и не морочьте мне голову.

— Назначьте цену; я богат, я очень богат. Внезапность этого предложения, видимо, сбила с толку Ганимара, который продолжал уже спокойнее:

— Я здесь провожу отпуск и не вправе во что-либо встревать.

— Никто об этом не узнает. Обязуюсь, что бы ни случилось, хранить молчание.

— О! Ничего и не произойдет.

— Хорошо, предлагаю три тысячи франков. Достаточно? Инспектор принял понюшку табака, подумал и проронил:

— Согласен. Но должен объявить честно: деньги пропадут зазря.

— Меня это не тревожит.

— В таком случае… Наконец, в чем можно быть уверенным, имея дело с таким дьяволом, как Люпэн! В его подчинении может быть целая банда… Вы уверены в своих слугах?

— Как сказать…

— Не будем, стало быть, на них рассчитывать. Я предупрежу телеграммой двух здоровяков из моих приятелей — с ними дело будет вернее. А теперь — ступайте, нас не должны видеть вместе. До завтра, в девять часов.

На следующий день, в назначенный Ганимаром срок, барон Кагорн приготовил свой арсенал, наточил оружие и совершил прогулку вокруг замка Малаки. Ничто подозрительное не привлекло его внимания.

Вечером, в восемь тридцать, он отпустил свою прислугу. Они жили во флигеле, выходившем фасадом на дорогу, но в некотором отдалении от нее, у оконечности замка. Оказавшись в одиночестве, барон осторожно открыл все четыре двери. Мгновение спустя кто-то тихо подошел.

Ганимар представил двоих своих помощников, крепких ребят с бычьими шеями и могучими руками. Затем потребовал некоторых разъяснений. Разобравшись, где что находится, от тщательно запер и забаррикадировал входы, через которые можно было проникнуть в находившиеся под угрозой залы. Осмотрел стены, приподнял ковры, затем поставил своих агентов в центральной галерее.

— Никаких глупостей, братцы. Мы здесь не для того, чтобы спать. При малейшей тревоге открывайте окна, выходящие во двор, и зовите меня. Поглядывайте и в сторону реки — десять метров обрывистой скалы вряд ли испугают таких чертей.

Он запер их, забрал ключи и сказал барону:

— А теперь — на наш пост!

Инспектор избрал для ночлега каморку, вырубленную в толще оборонительной стены, между двумя главными входами, где раньше было место дозорного. Одно смотровое окошко открывалось на мост, другое-во двор. В углу виднелось нечто вроде отверстия колодца.

— Как вы меня заверили, господин барон, этот колодец служил единственным входом в подземелья и, насколько помнят живущие, он заделан?

— Да.

— Таким образом, если не существует другого выхода, неизвестного для всех, кроме Арсена Люпэна, мы можем быть спокойны.

Он поставил в ряд три стула, с удобством на них растянулся, зажег свою трубку и вздохнул:

— Сказать правду, господин барон, надо было очень захотеть надстроить этаж над домиком, в котором я собираюсь окончить свои дни, чтобы взяться за такую примитивную работу. Расскажу об этом когда-нибудь своему приятелю Люпэну: он будет держаться за бока от смеха.

Барон, однако, не смеялся. Чутко прислушиваясь, он с растущей тревогой вопрошал тишину. Время от времени он наклонялся над колодцем и погружал в разверстый люк беспокойный взор. Пробило одиннадцать часов, полночь, час ночи. Внезапно барон схватил за локоть Ганимара, который вздрогнул, просыпаясь.

— Слышите?

— Конечно.

— Что это такое?

— Это я храпел.

— Да нет же, послушайте…

— А! Прекрасно, это рожок автомобиля.

— Так что?

— Так вот, не следует полагать, что Люпэн воспользуется автомобилем как тараном для того, чтобы разрушить ваш замок. И на вашем месте, господин барон, я бы просто заснул… как сделаю, с вашего позволения, я сам. Спокойной ночи.

Это был единственный повод для тревоги. Ганимар смог продолжить прерванный сон, и барон не услышал ничего, кроме его звучного и размеренного храпа.

На рассвете они вышли из своей каморки. Ясная тишина, утреннее спокойствие, какое бывает у берегов прохладных вод, обнимало замок. Кагорн — сияя от радости, Ганимар — по-прежнему невозмутимый поднялись по лестнице. Не слышалось ни звука. Ничего подозрительного.

— Что я говорил вам, господин барон? В сущности, мне не следовало соглашаться… Мне неловко…

Он взял ключи и вошел в галерею.

На двух стульях, скорчившись, с повисшими руками, оба агента спали.

— Гром и молния! Черт возьми! — проворчал инспектор. И тут же раздался крик барона:

— Картины!.. Сервант!..

Он заикался, задыхался, протягивая руки к пустым местам, к опустевшим стенам, из которых торчали гвозди, где еще висели теперь ненужные веревки. Ватто — исчез! Рубенсы — похищены! Гобелены — сняты! Витрины для драгоценностей — опустошены!

— И мои канделябры в стиле Людовика XV в… И подсвечник регентства!.. И богородица двенадцатого столетия!..

Он перебегал с места на место в растерянности, в отчаянии. Называл уплаченные цены, подводил итоги потерям, нагромождал числа, и все это — вперемешку, нечленораздельно, неоконченными фразами. Он топал ногами, корчился, сходя с ума от ярости и страдания. Словно вконец разоренный человек, готовый пустить себе пулю в лоб.

И если что-нибудь могло его утешить, то только изумление, охватившее Ганимара. Не в пример барону, инспектор не был в состоянии пошевелиться. Словно окаменев, он блуждающим взором окидывал окружающее. Окна? Заперты. Замки на дверях? Не тронуты. И никаких проломов в потолке. Следов взлома в полу? Все было в полнейшем порядке. Все, очевидно, исполнено методически, по безошибочному, логичному плану.

— Арсен Люпэн… Арсен Люпэн… — бормотал он в полнейшей подавленности.

Он подскочил к обоим агентам, словно гнев его вдруг подхлестнул, яростно встряхнул их, стал ругать. Ни один, однако, не проснулся.

— Их усыпили!

— Но кто?!

— Вот еще! Он, черт его возьми! Либо его банда, под его руководством. Это — в его манере. Его почерк, ошибки не может быть.

— В таком случае я погиб, все пропало.

— Да, все пропало.

— Но это же ужасно! Чудовищно!

— Жалуйтесь в полицию.

— К чему?

— Дьявольщина! Надо попытаться, у правосудия — свои возможности.

— Правосудие! Поглядите хотя бы на себя… В эту самую минуту Вы могли бы поискать улики, обнаружить что-нибудь, а Вы ни с места…