А что же завтра? - Айвен Саутолл

Послышался скрежет, словно паровой каток прошел по камням. Велосипед вылетел из-под Сэма, словно кем-то выхваченный, и унесся куда-то в сторону, разваливаясь на куски и сея по мостовой гигантские конфетти газет. Сэм страшно закричал.

Так-то жизнь расправляется с тобой, приятель. Вдруг оказывается, что настал твой срок.

Сэм очутился под трамваем. Он угодил под предохранительную решетку, прямо обмотался вокруг колеса, точно его сплющили, разгладили утюгом и нарочно туда сунули.

ДВА

Люди обсуждали несчастный случай. Сэм был тут же, рядом.

— А он жив?

— Как это он там очутился?

— Это вроде парнишка-газетчик, что торгует «Геральдом» около станции.

— А он жив?

— Как его оттуда вытащить, хотел бы я знать?

— Вот дурак. Перепугал всех насмерть.

— Думаете, он жив?

— Давай, паренек, пошевеливайся, вылезай оттуда.

— А может, мы поднимем трамвай, как вы думаете?

— Посмотрите только на его велосипед. Да вы только посмотрите! Видели? Весь на проволочках держится. Такие вещи надо запрещать законом.

— А что, если попробовать подножку? Давайте-ка, люди, медлить нельзя. Может, ее обломать?

— Потише вы с моим трамваем.

— Тогда, может, поднять трамвай домкратом? Есть у вас с собой инструмент для поднимания трамвая?

— Это еще зачем? Чего это мне таскать с собой инструменты для поднимания трамвая?

— Но там ребенок!

— Знаю я, что там ребенок. Но не каждый же день случается, что у меня под трамваем ребенок. Таскать с собой инструменты, чтобы вытаскивать детей. Шутишь, приятель.

— Эй, вы! Что же вы ходите по его газетам? Надо же совесть иметь. Парнишке придется за них платить. Взяли бы да собрали ему, а то топчут грязными копытами. Эй, паренек! Ты меня слышишь? Протяни руку, ну давай же, я тебя вытащу.

— Хорошо, если он спину себе не сломал. Хорошо, если он там живой. Гоняются как полоумные.

Его тянули слой за слоем, отдирали от стального колеса, как чешуйки от луковицы. Такое у него было ощущение. Сэм, Сэм, человек-луковица.

— Полегче вы, полегче с ним. Не распрямляйте его так сразу. Надо сначала проверить, цела ли спина.

— Да-да. Свалите его, как он есть. Мало ли, что у него там переломано.

Недурная мысль для такого славного сырого денька. Им что, обязательно было кричать об этом во все горло? Нельзя было прошептать себе под нос? Или промолчать?

Так они и свалили его подальше от стального колеса под открытым небом, и он снова оказался под дождем.

Там, под трамваем, хоть какое-то укрытие было.

Снова под дождем. Поливает и поливает тебя, как зерно в поле. Ну и дождя же в тот день вылилось.

Наверху — лица, внизу — сапоги. Словно тебе снова два года и ты за решеткой детского манежика. Придет же в голову. Разве такие вещи помнятся? А может, не два тебе было года, а три? Но разве в три года играют в манежике?

Решетка. И ничего больше. Ничего больше он не помнил. Только решетку и свое лицо, прижатое к ней.

— Как у тебя там, все в порядке? — Его спрашивали, а откуда ему знать? Они же смотрят на него. Сами, что ли, разглядеть не могут?

Чьи-то руки принялись его ощупывать. Узловатые, загрубевшие рабочие руки прошлись по его ногам, по плечам, по рукам, нажимали на щиколотки, запястья. Сэм лежал безучастно, только подчинялся. К нему уже давно никто не притрагивался. Мама теперь проверяла только, не замерзли ли у него ноги. Щупающие руки были большие, шершавые и добрые, но все равно, может быть, они отламывали от его тела кусочек за кусочком и складывали в сторону. Господи, что за мысль — аккуратная кучка сбоку от него. Вот будет ужас, если все эти кусочки перепутаются и невозможно будет понять, что откуда. Он почувствовал, как ему расстегнули одежду и начали ощупывать тело. Большие сильные руки обжимали ему ребра так, словно могли запросто сжать в горсти все его тело, и Сэм со страхом посмотрел вниз: а вдруг оттуда полезут куски сырого мяса?

— Нигде не болит, малыш? Нет у тебя такого чувства, что внутри что-то треснуло? А сесть ты можешь, как тебе кажется? Может, проводить тебя домой?

— Поскорее застегните ему одежду, а то он простудится.

— Так ты в порядке, малыш?

— Он простудится. Он же насквозь мокрый.

— Что-то с ним неладное, как вы думаете? Он ведь ни слова не сказал.

Сильные руки отнесли его подальше от дороги. Рядом было строение, похожее на церковь, со ступенями, спускавшимися к тротуару. Они посадили его на ступенях. Он подпер подбородок руками, чтоб не трясся, в животе начиналась дрожь, как будто лоскутья внутренностей швыряло на ветру.

— Все в порядке, малыш. Тебе повезло. Но будь поосторожнее. Посиди тут, пока не пройдет шок. Только не замерзни.

Люди уже снова садились в трамвай, оглядываясь с подножки и скрываясь в вагоне. Водитель и кондуктор прыгали, стараясь выпрямить ногами погнутую предохранительную решетку, — казалось, они спешат наверстать время или просто убраться подальше. Двое маленьких мальчиков в блестящих черных плащиках остановились в пяти шагах и разглядывали Сэма, будто в жизни не видели ничего подобного, но боятся подойти ближе: еще, чего доброго, зарычит, как лев, или зашипит, как змея. Женщина с хозяйственной сумкой, из которой выглядывали кочан капусты и мокрый экземпляр «Геральда», пожав плечами, решительно зашагала прочь. Стали быстро расходиться и остальные, будто за углом их поджидал бесплатный обед из трех блюд. Добрый человек с натруженными руками, поставив ногу на подножку трамвая, задержался на мгновение.

— Будь поосторожнее, паренек, — сказал он. Грустный такой человек, а улыбается. Сэм не хотел, чтобы он уходил, но человек вошел в вагон, прозвенел звонок, и трамвай тронулся.

Один из маленьких мальчиков спросил:

— А ты зачем на трамвай наехал?

Другой мальчик ответил:

— Потому что дурак. Слышал, мама сказала.

Женщина с «Геральдом» и кочном капусты в хозяйственной сумке позвала:

— Пошли, пошли! Ну что стоите под дождем?

С волос Сэма снова закапало, потекло по шее, а боль в животе стала такой, словно там перекатывался огромный, тяжелый мяч. Ссадины на голени начали кровоточить, кровь, как пот, выступала каплями и, разбавленная дождевой водой, растекалась жидкими струйками. Саднило бедро. Сэм просунул руку в штанину и осторожно провел пальцами. Все там было ободрано, и на руке, когда он ее вынул, оказались следы крови. Он смотрел на свою испачканную в крови руку, смотрел, смотрел и как-то забылся…

Его велосипед валялся рядом, в каком-нибудь ярде от дороги. Кто-то там его бросил.

Не стоило на него смотреть. Не стоило прикидывать в уме, что там повреждено. Велосипеду пришел конец, раз и навсегда. Трудно было в это поверить, трудно было сделать прыжок в пустой мир, где у него не будет больше велосипеда. И это был не кошмар, приснившийся давным-давно, это было сейчас.

Как же он будет развозить газеты?

А как в школу ездить?

А с Роз за черникой?

А в Сэндрингем, где они летом купаются с двоюродными братьями?

Вся его жизнь, все на свете вдруг изменилось.

Теперь ты ничто, Сэм.

Рядом с велосипедом раскисшей кучей лежало несколько мокрых газет и две холщовые сумки. Остальные газеты валялись здесь и там на мостовой, точно на стадионе после матча. Паруся, они разлетались с порывами ветра и, намокнув, отяжелев, оседали. Их переехал трамвай, их топтали, расходясь, прохожие, собаки рылись в них грязными лапами, вынюхивая съестное. Вот и теперь на глазах у Сэма по ним проехал фаэтон с серым верхом, грузовик с толстыми резиновыми шинами и «моррис-коули».

Добрых шестьдесят четыре «Геральда».

Шестьдесят четыре газеты — никогда раньше не представлял он себе, как это много.

Если он терял один экземпляр или у него недоставало в выручке, хозяин газетного киоска вычитал из его заработка.

Ехать, повесив на раму шестьдесят четыре газеты, было нелегко, он знал, что у него большой груз, но каково было увидеть эти шестьдесят четыре газеты, устилающие дорогу.

За них с него теперь причиталось восемь шиллингов. Восемь шиллингов или сто фунтов, не все ли равно, если в день зарабатываешь семь пенсов?

А что же завтра?

От обиды, боли и страха Сэм заплакал. Что еще делать, он не знал.

ТРИ

Плаксой Сэм не был. Вовсе нет. Плакать — не мужественно, это все говорили. А быть мужественным — очень важно, это тоже говорили все. Мама. Отец. Тетечка. (Плакса! Плакса!) Говорили ребята на улице. Учителя в школе. Проповедник в церкви. Мужество — та же чистота души, а где чистота души, там и благочестие. Эти добродетели почитались на равных. Кому что. Слезы — привилегия девчонок. Им это пожалуйста, разрешается. Плачь на здоровье. Хоть потоп устрой — никто слова не скажет. Все-таки иногда и девчонкой, выходит, неплохо быть. Как раз когда особенно неприятно быть мальчишкой. Не распускай губы, мальчик, говорят тебе, стисни зубы и держись. Будь мужчиной — этого ждут от тебя Бог, Король и Страна. Умри с честью, без единой жалобы. Тогда тебя возлюбит бог и будут любить девушки, и ты получишь Крест Виктории — посмертно. В таком духе, одним словом.