Меня не купишь - Мартин Касарьего

Если я ее и удивил, она никак этого не показала. Она узнала бы мой голос из миллиона других, пусть он сегодня и проспиртовался насквозь, пусть она не слышала его шесть лет. На мгновение сигарета задрожала в ее губах, но тут же замерла. Когда Эльза наконец обернулась и взглянула на меня, она излучала спокойствие. Да, она по-прежнему блестяще владела собой, но теперь она носила пальто, предмет, который прежде ненавидела и не надела бы даже по ошибке. Эта новая Эльза, ласково коснувшаяся моей руки, пока я подносил зажигалку к ее сигарете, не хотела больше противостоять холоду, рассчитывая исключительно на собственную волю. Значит, она стала слабее? Или — почему бы и нет — человечнее?

Эльза прикурила и отодвинулась от меня, разглядывая.

— Ты родилась не в Испании, страдала искривлением позвоночника, была полна противоречий, имела твердые убеждения и никогда не носила пальто. Что осталось из всего этого?

— Я по-прежнему родилась не в Испании, милый. Я одним глотком опустошил стакан и повернулся к Тони.

— Плесни мне еще.

Странный букет очарования, ненависти, страха и желания, букет, который я считал навсегда увядшим, вновь расцветал ярко-красным, черным, зеленым цветом.

— А ты? Потерял свою фляжку?

Дикая алая роза. Эльза глубоко вздохнула. Когда она бывала возбуждена, то вот так, с сигаретой в руке, напоминала мчащийся на всех парах паровоз. Ее губы были накрашены с графической точностью египетского иероглифа.

Я запустил руку во внутренний карман пиджака и достал фляжку, некогда блестящую и серебряную, а теперь испещренную темными царапинами. Я перевернул ее вверх дном. Не вытекло ни капли.

— Пусто, — сказал я. — Она пуста, как твое сердце.

Неожиданно женская тень качнулась и упала в объятия мужчины. Я перестал разглядывать силуэты на стене.

— Господи, Макс, — выдохнула она, — неужели это правда ты? Что с тобой произошло?

То есть как это — что со мной произошло? Пожалуй, девочка немножко припозднилась со своей заботой. Ее слова пощечиной разрушили очарование — а как еще скажешь? — и вернули меня в реальный мир: к шраму на шее, ранним морщинам, всему моему потрепанному виду, заношенной одежде. С ней же, напротив, ничего плохого не произошло: она была великолепна, и Тони, таращившийся на нее так, будто это была первая женщина в его жизни, даже не вспоминал о том, что до сих пор не получил ни песеты из тех трехсот пятидесяти, которые она была должна за пачку «Кэмела». Поразительно хороша. Прошло шесть лет, но эта тридцатилетняя женщина ничем не уступала той, двадцатичетырехлетней. Она стала даже лучше, жизнь не ополчилась и не озлобилась на нее. Готов спорить, что скорей Эльза злилась на жизнь. Я убрал пустую флягу и взглянул в зеркало. Оно отражало чудесную картинку: одетая в элегантное пальто женщина с копной ухоженных светлых волос в объятиях довольно оборванного мужчины — и безусый мальчуган, опирающийся локтями на стойку и зачарованно созерцающий эту сцену. Чем не воплощенная Любовь? Мужчина отстранил от себя женщину и сказал:

— Ты слишком много куришь.

Эльза глубоко затянулась, ни на мгновение не отрывая от меня взгляда.

— Я пытаюсь бросить, милый. — И непроизвольно выдохнула дым в мою сторону.

Шесть лет мой автомобиль ни разу не припарковался в ее уютном гараже, шесть лет я ничего о ней не знал. Шесть лет не видел ее. Пять лет, одиннадцать месяцев и три недели я ненавидел ее. А песня все звучала. Когда любовь прилетает,/ глупо искать виновных;/ нет у любви законов, чисел и расписаний,/ если желанья наши сплавились воедино,/ усталая лошадь в саванне… Тони налил мне виски. Я схватил бутылку, не давая ему унести ее.

— Оставь мне всю бутылку, Тони.

— Не пей больше, — попросила Эльза.

— Почему?

— Тебе будет плохо.

— Она всегда заботилась обо мне, как сестра милосердия, — поведал я Тони, все еще сжимавшему бутылку и смотревшему на нас в изумлении, не в силах поверить, что я был знаком с этой дамой из высшего общества — Я же тебе сказал, оставь бутылку. Тони отпустил ее.

— Тогда дай и мне рюмку. Только не этой отравы. Налей чего-нибудь поприличнее.

— Она всегда так, — пояснил я, — если я пью, она тоже пьет, не пью я — не пьет она. По-моему, это называется алкогольной солидарностью или чем-то в этом духе.

— Тебе есть чем платить? — выпалил Тони.

Пресвятая Дева! Настал мой черед удивиться. Он спросил это, чтобы как-то поучаствовать в разговоре, и это оказалось первым, что пришло ему на ум, или он решил поставить меня на место? Тони отлично знал, что я всегда расплачиваюсь в конце месяца. А иногда — в конце следующего месяца Чертов официантик.

— Плачу я, — вмешалась Эльза.

Тони уже наливал ей виски. Он извлек «Баллантайн», полускрытый другими бутылками поплоше. В «Голубом коте» «Баллантайн» приберегался для особых случаев. И я был согласен с Тони: сегодня был именно тот случай. Думаю, таким образом раз и навсегда определялась категория заведения. Эльза поднесла к стакану два пальца, показывая, сколько наливать. Два длинных тонких пальца без колец. Я поздравил себя с отсутствием последних — и тут же обругал. Разве мне не безразлично? Оказывается, нет. Признать это значило разбить себе сердце. Тони посмотрел на часы. Без пятнадцати одиннадцать. На мгновение наши взгляды встретились. Тони ни за что не хотел пропустить хоть слово, но с желудком не поспоришь, а именно в это время он всегда съедал горячую сосиску. Если не удавалось заполнить пустоту, его тошнило. К тому же он мог продолжать слушать, о чем мы говорим, и из кухоньки, расположенной прямо за баром. Я бровями сделал знак, что он может отправляться готовить чертову сосиску. Прежде чем скрыться за дверью, перекидывая костыли и грохоча, как Ланселот, он чуть-чуть убавил громкость магнитофона. Он боялся что-нибудь прослушать, но мне было все равно, музыкального фона и так хватало.

— Ты разбогатела? — спросил я, не глядя на нее. — Сколько ты заработала на этой истории?

— Я здесь ни при чем.

— Разве? Я предполагал встретить тебя, а встретился с пулей. Это странно. Ты же знаешь, я всегда мог заранее предсказать, когда, черт побери, пойдет дождь.

— В самом деле? — Она смотрела на меня с полным безразличием. — И когда же, черт побери, пойдет дождь?

— Этой ночью.

— Ты и сам в это не веришь.

— На что спорим?

— С тобой я не стану спорить даже на сломанную спичку — ты никогда не платишь, уж я-то те6я знаю. Ты не умеешь проигрывать. И никогда мне не верил.

— Ни тебе, ни бешеной собаке. Но той ночью я поверил. Я потерял женщину, но обзавелся кличкой: Хромой. Заодно потерял репутацию и работу. Конечно, мне не стоит жаловаться: человек, который меня нанял, заполучил три пули: одну между ног, другую в живот, а третью между глаз. Я все еще спрашиваю себя: почему не прикончили и меня тоже?

— Это из-за меня.

— Из-за тебя? — Я сделал большой глоток. Мы слишком много говорили, и в горле было сухо, как в пустыне. — Из-за тебя? Эти люди ничего не станут делать из-за тебя. Они делают, потому что делают, — и точка. Из прихоти или потому, что хотели оскорбить: ты-такое-дерьмо-что-не-стоишь-и-выстрела-в-задницу.

— Они принудили меня не видеться с тобой в, обмен на твою жизнь. Ты все еще ненавидишь

меня?

Опять включив музыку на нормальную громкость (звучала какая-то незнакомая мне песня) и уплетая за обе щеки, Тони вернулся на свое место за стойкой. На тарелочке дымилась половинка горячей сосиски и стояла бутылка кетчупа. Пожалуй, этого паренька не назовешь воплощением скромности. Он выдавил из бутылочки «Дядюшка Вильям» побольше кетчупа на сосиску. Эльза раздавила в пепельнице окурок.

— Скажи, — повторила она, — ты все еще ненавидишь меня?

Она почти умоляла, чтобы я сказал «нет». Изумрудные глаза блестели, а голос едва заметно дрожал. Почти незаметно для менее изощренного слуха, чем мой.

— Ненавидеть тебя? Я мог бы тебя убить, но я не способен ненавидеть шесть лет подряд. Я ненавидел тебя несколько месяцев, может, шесть или семь. Надо справиться у моего бухгалтера. А потом я тебя забыл.

Ну да, я знаю, что вы подумали: ну и врун, он только что говорил, что ненавидел ее пять лет, одиннадцать месяцев и три недели. Ладно, вот тогда я и был честен: я продолжал ненавидеть ее. Ненавидел ее новое дорогое пальто, как когда-то прежде она сама ненавидела все пальто на свете, ненавидел ее оскорбительное умение владеть любой ситуацией, но больше всего ненавидел ее всегдашнюю манеру смотреть на любого и каждого, будто говоря: ты мне интересен. Вот и бедняга Тони уже был у нее в кармане. Чтобы завершить удачно начатое дело, оставалось только пролить пару слезинок. Хотя бы тех самых, что уже несколько минут как застыли в ее глазах, превращая их в зеленовато поблескивающую поверхность замерзшего озера. Тони доел сосиску и теперь делано равнодушно вытирал бумажной салфеткой следы кетчупа на подбородке, не забывая держать уши по ветру.