Забытая высота - Владимир Рыбин

— Красноармеец Дынник.

— Оно и видно, что Дынник.

Что хотел сказать этим, лейтенант и сам не знал. Еще с военного училища застряло в нем снисходительно-высокомерное отношение к топтунам-пехотинцам, и вот теперь оно прорывалось. Хотя уж нагляделся за эти недели войны, как достается пехотинцам. Ничуть не меньше, чем танкистам.

— Видишь, катки грязные? Ветки торчат, и вообще. Чтобы чисто было. Это и тебя касается, — крикнул он, обернувшись к другому бойцу.

— Чего их чистить? Все равно ведь взрывать? — наивно возразил боец, и в голосе его, в самом тоне вопроса Меренкову снова послышалась издевка.

— Взрывать не ваше дело! — повысил голос лейтенант. — Ваше дело чистить боевую технику.

Не дожидаясь новых возражений, он ловко, одним прыжком перемахнул с гусеницы на крыло, на корпус, ухватился за поручень на башне и исчез а люке.

К этому времени Гридин уже подсчитал оставшийся боезапас: сорок семь снарядов и почти тысяча патронов на пулемет. Совсем немало для одного боя.

Меренков поморщился, как от зубной боли, от воспоминания о первоначальной мысли — взорвать танк. Не утешало самооправдание — чтобы не оставлять врагу боевую технику. Теперь ему казалась чуть ли не преступной эта мысль. Сорок семь снарядов! Это ж сколько врагов можно уложить! Вопрос о том, где их взять, врагов, в этой заповедной тишине, не возникал. Враги были кругом все последние недели, и невозможно, чтобы они не объявились тут.

Разведчики вернулись неожиданно скоро, и сержант Гаврилов, как он сразу назвал себя, доложил, что высотка — самое подходящее место для засады, поскольку за высоткой — село, а к селу ведет дорога. И еще немаловажное обстоятельство: от высотки рукой подать до леса, если припечет, можно уйти.

Он замолк, словно споткнулся об это слово — «уйти», и лейтенант понял его. Планировать отход — значит так и воевать, не в полную силу. А сколько на их глазах погибало людей, не помышлявших отступать!

— Уходить будем, когда кончатся боеприпасы, — добавил Гаврилов.

Он начинал нравиться Меренкову, этот сержант, спокойный, рассудительный и, кажется, уже пуганный немцами до того, что пугаться перестал. И Меренков сам прошел через это и то ли переборол себя, то ли совсем ослепила злость к немцам, только когда несся на своей «бэтэушке» в очередную контратаку, не думал, как бывало вначале, что могут убить. Это уж потом, после боя, когда вспоминал все, окатывало холодом. Но и тогда не было страха. Страх глядит не назад, а вперед, парализует предстоящие действия. Впереди же у Меренкова было только одно желание — остановить врага, уничтожить, и единственное, от чего он остерегал себя, — это от безрассудства, которое могло кончиться тем, горше чего не бывает — бессмысленной гибелью.

— Высотка — это ж рядом, — обрадовался он. Обрадовался тому, что до высотки-то, верняком, танк дотянет. Крикнул младшему сержанту Кесареву, чтобы оставался за старшего, спрыгнул с башни и, махнув Гаврилову рукой — не отставай! — ринулся в кусты, Он знал, чего хотел: осмотреться на местности, провести, так сказать, рекогносцировку, чтобы выводить танк наверняка к своей единственной и последней позиции.

Высотка, казавшаяся издали небольшой и пологой, вблизи оказалась не так уж и мала. С другой стороны ее был обрыв, за которым змеилась речка с низкой сырой луговиной. Позиция — лучше не придумаешь. За луговиной снова были все те же неубранные хлеба, а дальше, километрах в трех, в густой кипени садов белели мазанки.

— Всего скорей — Городня, — решил Меренков, пошарив пальцем по карте. — Речка, высотка, все на месте. Леска этого, правда, нет. Ну да лесок молодой, вырос уже после того, как карту составили.

Никого не было видно ни в селе, ни в поле, ни на дороге, серой змеей уползавшей вдаль. До ближнего изгиба дороги метров пятьсот, многовато для засады, ну да снаряды достанут.

Не таясь, они обошли высотку. «Банька» наверху оказалась часовенкой, сложенной из очень старого крупного кирпича, рассыпающегося от времени. Красные выбоины в ее углах казались пятнами крови. Безоконная часовенка эта не имела и дверей. Может, они когда и существовали, но теперь в квадрате входа не было даже косяков. И ничего вокруг часовни — ни кладбища, ни каких-либо отдельных могильных памятников — просто поле. Не отгадать, зачем она тут поставлена. Да Меренкову с Гавриловым и не до разгадок было. Горячее солнце этого дня катилось к дальнему горизонту, а дел еще была целая пропасть. И главные из них — окопаться, чтобы уж бой так бой, зарыть танк, произвести подлинную разведку, узнать, где все-таки немцы, проходили через село или еще не добрались до него?

На всех оказалась только одна-единственная малая пехотная лопатка, танковый окоп ею не выкопать.

— Надо в село идти, — сказал Гаврилов.

Меренков с уважением посмотрел на сержанта. Был тот невысок ростом, и лицом вроде бы в стратеги не вышел. Но показался он Меренкову в этот миг высоким и крепким парнем, на которого можно положиться.

— Ночью надо бы. Обнаружимся раньше времени.

— То ли обнаружимся, то ли нет — еще вопрос, а без лопат не обойтись.

И, не спрашивая больше ни о чем, будто дело было уже решенное, сержант заоглядывался, соображая, кого бы послать. Посылать было некого, кроме как безлопатных красноармейцев Бандуру да Дынника. Один, по мнению Гаврилова, был из тех, кто больше языком умел, а что потяжельше, скидывал на других, а другой и вовсе ясно, почему без лопатки: глазеет по сторонам, будто и войны никакой нет, то ли контуженый, то ли такой уж мечтатель. Удивительно, как он еще винтовку не потерял. Был еще он сам, сержант Гаврилов, ну да оборона — дело серьезное, отлучаться надолго ему, хоть и самозваному, но все же командиру, сейчас не следовало.

Бандура сразу напрягся весь, как только Гаврилов глянул на него. Такие задания, где можно развернуться, он чуял заранее.

— Будут лопаты, товарищ сержант! — радостно крикнул он, хотя Гаврилов еще ничего и не сказал.

— Да узнайте про немцев. Да не выпячивайтесь на всю-то деревню. Не мне вас учить.

— Само собой.

Прозвучало это двусмысленно. Но ни Гаврилов, ни Меренков не обратили на это внимания, не до того было.

Едва посланные за лопатами исчезли в лесу, как лейтенант в сопровождении сержанта и бойца, у которого была малая лопатка, побежал к опушке, чтобы определить место для танкового окопа да наметить ориентиры, сектора обстрелов и прочее, чего требовала серьезная оборона. Ни разу еще за дни боев не пришлось ему по всем правилам использовать знания, полученные в военном училище, из которого, спешно приняв экзамены и нацепив положенные кубики на петлицы, вытолкнули их на пятый день войны. И он мысленно составлял карточку огня, видел ее перед собой, словно она была уже нарисована, и угловые величины видел, и ориентиры — одинокое дерево — 1600 метров, кусты, зачем-то оставленные среди хлебного поля, — 900 метров, изгиб дороги,

Еще издали лейтенант наметил место основной позиции. Часовенка осталась в стороне, она — самый заметный ориентир, окопаться возле нее — значит помочь врагу пристреляться. Быстро, как делал не раз, лейтенант отмерил шагами расстояние — семь метров в длину, четыре в ширину. Воткнул колышки в плотный, давным-давно не копанный грунт, взял у бойца лопатку и начал подрезать дерн по периметру обозначенного прямоугольника.

— Как фамилия? — спросил бойца.

— Красноармеец Митин.

— Вот так, Митин, срезай по всей площади. Дерн относи в сторону, клади вот так, травой на траву. Потом придется бруствер обкладывать.

— Ничего себе! — удивился боец. — Всю ямину копать?

— Всю копать, на метр глубиной. Вот тут будет бруствер, там — аппарель, чтобы танк в окоп въехал.

— Ничего себе…

Прибежал танкист, ни слова не говоря, ухватил лопатку.

Но Митин лопатку не отдал. Велик ли опыт войны, но его хватило, чтобы крепко усвоить: лопатку, как и оружие, котелок да ложку, держи при себе, на минуту выпустишь из рук, можешь уж не увидеть.

— Ничего себе, — проворчал он. — Жену отдай, а сам, стало быть…

— Тогда копай, если такой жадный, — согласился танкист и подхватил брошенную дернину.

Гаврилов между тем наметил места стрелковых ячеек. Знал он: пехота при танках должна прежде всего охранять танки, чтобы никто не подобрался к ним, используя близкие непростреливаемые пространства.

Вечер долго не хотел гасить раскаленные дымы, затянувшие горизонт, и они мучительно багровели, отбрасывая на хлеба, на траву, на лица людей кровавые отблески.

Единственная лопатка мелькала, не останавливаясь ни на минуту, но огромный прямоугольник черной земли вроде бы ничуть не углублялся, как был — на штык — после снятия дерна, так и оставался. Земля была твердая, как утрамбованная, приходилось долбить наотмашь, прежде чем набиралась горсть комьев.