Сикарио - Альберто Васкес-Фигероа

Должно быть, я так и проходил с раскрытым от удивления ртом дня четыре, не меньше.

А Рамиро, тем временем, учил меня жить.

Точнее сказать, «выживать», поскольку, хотя мир вокруг казался пышным, но очень скоро показал свою настоящую, безжалостную и враждебную натуру, где сотни таких же оборванцев, как мы, прочесывали улицы в поисках куска хлеба.

Очень трудно прожить за счет милосердия, когда само милосердие превратилось в источник существования, к которому ты приник в последнюю очередь, да еще если ты самый маленький и у тебя нет никакого видимого телесного дефекта, что помог бы вызвать капельку сострадания со стороны проходящих мимо людей.

В то время я безумно завидовал разного рода калекам: хромоногим, безруким, одноглазым, потому что все что им нужно было делать – так это усесться где-нибудь на углу, выставить на показ своё уродство и наблюдать за тем, как тарелочка перед ними наполняется сверкающими монетами.

Нам же с Рамирой, наоборот, приходилось бежать рядом с прохожими, беспрестанно дергая за полы пальто и жалобно хныкая, чтобы в большинстве случаев в ответ получить пинок или презрительную пощечину, да и то, хорошо еще, что не наступали на нас своими тяжелыми ботинками.

От того, что все время нужно было смотреть снизу вверх, у меня ужасно болела шея.

На уровне моих глаз оставались лишь Рамиро, какой-нибудь ещё мальчишка, да чья-нибудь собака.

И вот тогда я понял, что отдельно существовал мир взрослых, и эти взрослые не принадлежали к тому же виду, что я или Рамиро, и чья основная обязанность должна была бы заключаться в том, чтобы оберегать, защищать нас, но на самом деле всё оказалось наоборот. Они, эти взрослые, были нашими худшими врагами, потому что именно с высоты их роста нас подстерегали разного рода опасности.

Взрослые гнали нас, лупя изо всех сил, когда мы пробирались в рестораны просить милостыню у тех, кто набивал своё брюхо едой, взрослые вышвыривали нас из теплых подъездов, куда мы прятались на ночь, взрослые пинали нас, когда мы опорожнялись где-нибудь под деревом на площади.

Нам не разрешали пользоваться общественными уборными в барах, и в тоже время, по какой-то причине, не хотели, чтобы мы прилюдно спускали штаны. И то, что было позволено любой собаке, нам же было запрещено, хотя никто так и не потрудился объяснить почему.

И что нам оставалось делать?

Если понадобилось воспользоваться общественным туалетом, будь любезен заплатить, однако, никто и никогда не заставлял тех типов, гордо отсвечивающих золотыми кольцами и такими же часами, и выводил своих проклятых псов на прогулку, чтобы они ходили именно туда, в городские сортиры, а не гадили где и как придется на мостовой.

Клянусь, лично я никогда не опорожнялся на тротуарах.

Чтобы облегчиться, я обычно подыскивал какой-нибудь неприметный уголок на окраине площади, хорошо закрытый со всех сторон густыми кустами, но и оттуда меня гоняли рассвирепевшие охранники, хотя всего лишь минуту назад равнодушно наблюдали за тем, как огромная овчарка навалила целую кучу почти что под самыми ногами прохожих.

Почему моё дерьмо было хуже собачьего?

Думаю, что, наверное, с того времени я и начал ненавидеть собак, и вовсе не потому, что о них заботились лучше, чем обо мне, и не потому, что их любили и гладили, а потому, что им разрешалось гадить где вздумается.

Что улыбаетесь? Находите это смешным?

Кажется забавным, что в современном обществе любой кобель имеет больше прав, чем пятилетний ребёнок?

Если и в самом деле находите это забавным, то мне кажется – будет лучше, если мы прекратим наш разговор на этом самом месте, поскольку очевидно, что вы просто не сможете понять большинство из того, что я собираюсь рассказать.

Нет, я вовсе не злюсь, только попрошу вас сделать следующее: когда ваш кишечник будет находиться на грани взрыва и вы уже не сможете терпеть дольше, выйдите на улицу и облегчитесь где-нибудь метрах в пяти от того места, где до этого гадила какая-нибудь собака.

Думаете, мне самому нравилось показывать всем и каждому задницу? Думаете, это так приятно вдруг сорваться с места и бежать без оглядки, забрызгав ноги собственным дерьмом?

Первое, чему меня научил Рамиро – это испражняться, не спуская полностью штаны, потому что если в этот неудачный момент вас заметят охранники, то вы просто не сможете убежать и всё это закончится тем, что вас измордуют и, напоследок, еще измажут говном.

И как бы холодно не было, приходилось приспускать немного штаны, крепко их перехватывать внизу, широко расставить ноги и все время оглядываться, потому что обязательно получишь такой пинок, когда меньше всего ожидаешь, что еще и пролетишь несколько метров по воздуху, и вдогонку какой-нибудь сукин сын садовник тебя еще и окатит ледяной водой из шланга.

И не дай Бог, чтобы у вас случился запор!

Вот только не подумайте, что все эти подробности рассказываю вам развлечения ради. Просто я хочу, чтобы вы поняли одну очевидную вещь – для нищего, живущего в большом городе, одинаково сложно как найти еду, так и испражниться, и еще следует учесть, что голод как-то можно перетерпеть, но если ты долго не срешь, то … твой кишечник может лопнуть.

Как насчет стыда?

Очень часто я просыпаюсь в холодном поту от ужаса, потому что мне приснилось, будто я сижу на корточках посреди улицы, а прохожие вокруг смотрят на меня с досадой и отвращением, а некоторые ещё и ругаются.

Помню, однажды я отравился, съев что-то подгнившее из помойного бачка, и ужасно мучился животом, ну и понос, конечно, был, и какой-то тип, проходя мимо, расстегнул ширинку начал поливать меня, пока я сидел на корточках.

Мне тогда еще не исполнилось и шести лет. Меня лихорадило, холодный пот лил ручьем, и, насколько помню, ещё и кровь сочилась из ануса, а эта сволочь мочился мне на лицо и при этом еще насмехался.

Что, уже не улыбаетесь?

Уже не кажется это смешным?

Не стоит беспокоиться, потому что вдруг, откуда ни возьмись, выскочил Рамиро с палкой в руках и нанес этому кретину такой удар по концу, что тот, наверное, до сих пор орет как резанный, когда дотрагивается до него.

Для меня Рамиро стал больше чем брат.

Насколько мне известно, никогда у меня не было никаких родственников и, уж конечно, братьев, но, как мне кажется, брат – это не только тот, с кем у тебя одни и те же родители, но и с кем ты можешь разделить и радость, и печаль.

Ну, у нас с Рамиро никогда не было родителей, и уж тем более каких-либо радостей, одни лишь несчастья и горести. И, может быть, поэтому мы с ним чувствовали определенное душевное родство, а может быть и большее, чем чувствуют братья по отношению друг к другу.

Один нож, одно одеяло да оловянный котелок – это, пожалуй, было, всё наше имущество и нам этого, в некотором смысле, вполне хватало, особенно когда находилось что-то, что можно было положить на дно котелка или отрезать ножом, или сухой уголок, где можно было, сжавшись в комочек, согреться под одеялом.

Вообще, Рамиро говорил мало и я соврал бы, если сказал, что мы рассказывали друг другу о своих мечтах, планах на будущее, потому что, если уж быть совсем откровенным, мы об этом никогда и не думал и не знали, что это значит.

Максимум что нам приходило на ум – это вообразить будто мы сидим за столиком в одном из тех роскошных ресторанов и объедаемся до полного изнеможения разными горячими штуками, вкус которых мы знали по объедкам, которые находили в помойных баках на заднем дворе, куда заглядывали глубокой ночью, но… справедливости ради стоит отметить – к подобному мы прибегали лишь в крайне редких случаях.

Бывали, однако, дни когда дождь лил стеной и, казалось, что огромная рука выжимает облака, будто лимон, вот тогда чувство голода обострялось невероятным образом, потому что в такое время все прохожие спешили укрыться в подъездах и никто не хотел задерживаться по такому пустяку, как опустить руку в карман и кинуть нам несколько монет.

Окна в автомобилях закрывались, и самое большое, что ты мог получить, стоя на краю тротуара – это поток грязной воды, когда проезжающий мимо автобус окатит тебя с головы до ног.

От этого холода ты начинаешь весь дрожать, и при этом голод усиливается еще больше.

Те дни, когда шёл дождь, были самыми тяжелыми. Очень тяжелыми.

Приходилось спать в мокрой одежде, а на следующий день всё тело так и ломило. И когда ты просыпался, в каком-нибудь уголке, сухом, защищенном от ветра, и слышал, как дождь продолжает шуметь снаружи, то внутри возникало такое невероятное чувство тоски, что легче было умереть, чем выйти на улицу, навстречу новому дню.

Однако мысль о самоубийстве никогда не приходила мне в голову.

Ни мне, ни какому-нибудь другому пацану, с кем я был знаком в те дни.

Достаточно было того, что голод и холод постоянно хотели добить нас. Так зачем же облегчать им работу? Пусть постараются, пусть потрудятся.