Сикарио - Альберто Васкес-Фигероа

И вот мы сидим в темном парке, одни одинешеньки, вокруг ни души, все наше имущество – это сумка, а в ней дырявое одеяло, кусок хлеба и кусок сыра, ноги не достают до земли, а рубашка с трудом прикрывает тело, в голове крутится, не переставая, один и тот же вопрос: где можно найти безопасное место, чтобы переночевать, чтобы нас не убили…

Такими подавленными и отчаявшимися, наверное не чувствовал себя ни один мальчишка на этом свете.

За что? Какое преступления мы совершили, чтобы терпеть всё это? Если у вас имеется на это ответ, многоуважаемый сеньор, то я был бы неизмеримо благодарен выслушать его, но я опасаюсь, что никто в этом мире не сможет предоставить мне вразумительное объяснение.

Мы сидели там и тряслись от страха, лишь потому, что миллионам взрослых сукиных сынов не было до нас ровно никакого дела, мы для них не существовали.

То был именно Рамиро, кто чуть позже произнес это, не поворачивая головы:

– Есть только одно место, где нас никогда не будут искать.

– Это где?

И он показал на круглый люк перед нами и шепотом добавил:

– В канализации.

Вы когда-нибудь спускались в канализацию? Само собой разумеется, что нет. Конечно, а что такой человек как вы мог потерять там, в канализации?

Вонь в тех коридорах такая, что может свалить с ног кого угодно, даже такого как я, хотя я и привык к запаху собственного немытого тела. Но хуже вони и множества крыс, что так и шныряли у нас под ногами, был страх от ощущения замкнутого пространства, где постоянно царил непроглядный мрак.

Мы купили фонарик, но свет его только усиливал ощущение густой темноты, обволакивающей всё вокруг уже на расстоянии метров четырех, и сознаюсь, порою у меня возникало огромное желание сбежать оттуда наверх, и пусть меня там убьют, но это произойдет на свежем воздухе, под открытым небом, чем сидеть там, внизу, в этой гигантской вонючей могиле.

Но Рамиро настоял, чтобы мы остались. В стене нашли что-то похожее на неглубокую нишу на высоте метра полтора над уровнем воды. Прижались друг к другу, закутались в одеяло, чтобы хоть как-то спрятаться от сырости, поднимающейся снизу, источаемой и стенами, и полом.

То была бесконечная ночь.

Самая длинная, которую я когда-либо пережил. Я лежал и все время прислушивался к пронзительному крысиному писку, настолько громкому, или мне так казалось, иногда заглушавшему несмолкаемый шум струящейся воды. Никогда не забуду тот звук, не похожий ни на один знакомый и привычный, словно кто-то невидимый играл на тростниковой флейте нестройную мелодию, не замолкая ни на мгновение, а звуки поднимались к сводам, отражались от стен, переливались…

Зловещая симфония. Зловещая и омерзительная.

И когда наконец-то наступил день, сеньор, сколько же я его ждал!, туннели наполнились странным свечением – это дневной свет просачивался сквозь решетки водосточных люков, и все те бесконечные коридоры и проходы начали походить на декорации к какому-то фильму ужасов.

Немного позже, в одном из залов, где соединялись несколько каналов, мы обнаружили группу мальчишек, спавших на большом выступе, на высоте метров трех над поверхностью воды. Совершенно очевидно, что не мы первые, кто догадался спрятаться там, но и, конечно же, не последние. Спустя несколько месяцев столько народу «переселилось» в канализацию Боготы, что можно было подумать, будто воды здесь несут ни комья дерьма, а золотые слитки и алмазы.

Мне кто-то рассказывал, что сейчас там обитает около пяти тысяч человек и эта цифра меня нисколько не удивляет. Если никто не старается решать проблемы там, наверху, то количество тех, кто спустился вниз, будет постоянно расти и, рано или поздно, внизу появится другая Богота, отличная от той, что осталась наверху.

Два года! Два невероятных года!

Особенно тяжелым оказался второй год, потому что наверху не переставая шёл дождь и уровень воды в каналах иногда поднимался почти до потолка, угрожая утопить нас в той мерзости, как тонули там же тараканы и крысы.

Вы спрашиваете про болезни? Те, кто был поменьше и послабее не выдерживали, беспрерывно кашляли и тряслись в лихорадке, пока вдруг не замирали, как сидели, обняв руками колени, прижатые к груди, словно в последние моменты жизни хотели обнять хоть что-то. Хорошо, когда течение воды было сильное, тогда мы сбрасывали трупы вниз, и вода уносила их. Хуже, когда течение ослабевало, тогда приходилось поднимать труп наверх, нужно было протащить тело по узкой металлической лестнице к люку и выпихнуть наружу, что стоило нам неимоверных усилий, а силенок не хватало.

Днем мы поднимались наверх.

Наверное, зрелище было кошмарным, когда вдруг канализационные люки начинали открываться и снизу появлялись лица грязные, с пожелтевшей кожей, изможденные, отчаянно щурящиеся на яркий солнечный свет – воистину картина достойная пера Данте, но прохожие вскоре привыкли к нашему виду и перестали обращать внимание на кротов в человеческом облике.

Больше мы милостыню не просили.

А у меня, так и вообще, на верхней губе начали расти усики, и я понял, что надеяться и умолять о каком либо сочувствии не имеет смысла. И не потому, что я вырос и становился похожим на взрослого. Нет… По другой причине. Если те люди допускали чтобы мы жили в канализации как крысы, то, что такое «сочувствие», они попросту не знали.

Все, кто жил наверху, стали для меня врагами.

И не важно кем они были на самом деле. Одно лишь то, что они каждую ночь не спускались с нами в наш ад, превращало их в существ совершенно иной природы, и потому любой ущерб или вред, который мы наносили им, с нашей точки зрения был совершенно оправдан и справедлив.

Конец ознакомительного фрагмента.