Ах, эта Африка! - Лев Савров

— Там все есть: картошка, морковь, капуста, фасоль, лук — все-все.

— Да где это все-все? Ни вкуса, ни запаха!

— Тут внутри, хозяин, я все-все протер.

— А кто тебя просил протирать?

— Никто не просил, я сам. Так всегда делают овощной суп.

Роже улыбался, Виктор хмурился… На следующий день во время завтрака я сказал:

— Омар, мы хотим сегодня овощной суп, но не такой, как вчера. Ты сделай бульон, потом почисть и нарежь дольками овощи и свари их в этом бульоне. Все понял?

— Конечно, хозяин! Давайте денег, я куплю овощей.

В обед он торжественно внес в столовую большую кастрюлю. Сняли крышку — опять пюре-бурда.

— Омар!!

— Я здесь, хозяин!

— Это что такое?

— Овощной суп… как вы заказывали…

— Да ты что, не помнишь? Расскажи, как ты его делал!

— Ну, приготовил бульон, не стал варить овощи целиком, а почистил их и нарезал, как вы говорили…

— А потом?

— А потом сварил их…

— И?

— И протер…

Роже хохотал, у Виктора на скулах набухли желваки: он очень любил овощной суп и за месяц нашей африканской жизни ни разу его не попробовал, потому что в столице мы ели в ресторане, где вообще никогда никакого первого блюда не подавалось.

Утром третьего дня я растолковывал Омару на кухне:

— Сделай нам овощной суп так: приготовь бульон, почисть овощи, нарежь их дольками и сложи отдельно; вари картошку и морковь вместе полчаса, капусту и фасоль отдельно двадцать минут; потом отцеди воду, сложи все сваренные овощи в бульон, добавь луку и травок и доведи до кипения. Понял?

— Все понял, хозяин. Давайте денег, я куплю овощей.

Наступило время обеда.

— Ну, Роже, сегодня ты, наконец, попробуешь овощной суп по-русски, называется селянский.

— Тре бьен, я люблю пробовать новое.

— Омар! Давай суп.

Открываю крышку — опять бурда! Мне захотелось плакать.

— Я же тебе объяснил!..

— Все делал, как вы сказали, хозяин. Все овощи сварил отдельно, потом отцедил и сложил в бульон, добавил луку и травы…

— Ну?!

— Ну и протер с бульоном…

Роже от смеха упал со стула, у него по щекам текли слезы, у меня почти тоже, но от злости.

— Мерд! — сказал Виктор с отвращением, вставая из-за стола. Хорошее французское слово «мерд», очень емкое.

Утром четвертого дня я произвел несложные арифметические подсчеты и обнаружил, что за это время Омар обсчитал нас на стоимости продуктов процентов на тридцать. Пришлось срочно с ним расстаться.

Вторым был Мустафа. Он не приворовывал, а может быть, просто не успел, потому что был таким грязнулей, что мы вытерпели только сутки, не понравилось нам жаркое из мух и тараканов. Третьего и четвертого я совсем не запомнил, до того они оказались невыразительными. Дополнительной проблемой для нас было избавиться от хождения на рынок за такими продуктами, как мясо, овощи и фрукты, ибо бакалейные товары мы покупали в лавке у наших друзей-ливанцев.

Наконец, появился Алассан, и тут наши хозяйственные заботы разом закончились. Он был очень чистоплотным, всегда опрятно одетым, улыбчивым, веселым сорокапятилетним мужчиной, скрупулезной честности и родительской заботливости. Жил он с женой и пятью детьми в небольшом глинобитном домике на дальней окраине города. После успешного окончания испытательной недели первое, что он сделал, — попросил аванс и купил велосипед. «Я хочу утром быстро добираться, чтобы у вас на столе за завтраком был всегда горячий кофе», — объяснил он серьезно. Тут уж даже Виктор заулыбался.

ГЛАВА З

Коренного населения в городке насчитывалось около тридцати тысяч, европейцев и других белых обитателей к этому времени оставалось не более двадцати пяти человек, поэтому все друг друга знали хорошо и образовали как бы землячество. Не мудрено, что и африканское население было осведомлено о каждом нашем шаге.

Центром активной городской жизни, особенно в дневное время, была река. Она была хороша: широкая, хотя и мелкая в районе города, с живописными берегами, торчащими повсюду из воды скалами, камнями и бурлящими протоками между ними, с необъятными песчаными отмелями и косами, с высовывающимися на поверхность верхушками кустов в местах тихих прибрежных заводей. Большие пассажирские и маленькие рыбачьи пироги сновали по ней непрерывно, лодочники на больших пирогах выделывали чудеса эквилибристики с шестами, втыкая их в дно и бегая по длинным бортовым доскам с проворством обезьян от носа к корме и обратно. Как-то один из парней все-таки зазевался, пирога ушла из-под него, и он повис на шесте, громко воя и постепенно сползая в воду. Его напарник и не думал тормозить лодку, а, сидя на корме, громово хохотал, показывая на несчастного пальцем, пока сам не опрокинулся от смеха в воду вместе с шестом, лежащим у него поперек коленей. Предоставленная самой себе пирога медленно задрейфовала по течению. Пришлось пассажирам, в большинстве состоящим из дебелых матрон в многоразово навернутых вокруг телес разноцветных тканях, погружаться в воду и брести к берегу, благо до него было недалеко. Пока они добирались до суши, на этом месте уже собралась окружавшая двух молодцов-мокрецов улюлюкающая, смеющаяся толпа человек в двести, предвкушающая скандал, который и не замедлил разразиться. Кричали одновременно все, хлопали себя ладонями по груди, коленям и бедрам, воздевали руки к небу, простирали их в стороны, апеллировали к наслаждающейся публике, но не серьезно, а совершенно очевидно для собственного удовольствия и развлечения: в движениях действующих лиц не было заметно и признака злобы. Потом последовала торжественная церемония возвращения денег за несостоявшуюся переправу, потом все долго ловили пирогу, в общем, народное кино.

Только рыболовы в маленьких пирогах невозмутимо продолжали свое бесконечное, кропотливое дело — бросали и вытаскивали сети. Тут не до шуток, за день так набросаешься, помереть можно. Сеть представляет собой круглый парашют, ее надо раскрутить над головой и бросить так, чтобы она точно раскрылась на поверхности воды и пошла вглубь под действием симметрично привязанных ко внешнему обводу грузов. Она не поддевает рыбу, а накрывает ее, прижимая ко дну, при медленном вытаскивании сеть захлопывается. Все это происходит на быстрине, и сидящий на корме гребец с веслом должен удерживать пирогу на месте — адский труд, требующий виртуозной техники.

С утра и до захода солнца женщины и девушки со всего города стирали и сушили тут же на песке белье и одежды, вокруг купалась мелкота — их дети, братья и сестры. Почти все обнажены до пояса, а многие и совсем раздеты, лоснящаяся на солнце мокрая разных оттенков темная кожа, у молодых — прекрасные стройные фигуры, на старых часто просто страшно смотреть, а старые — это уже после тридцати, к такому рубежу обычно местная женщина родила уже десять, двенадцать детей. На нас не обращалось вроде бы никакого внимания, когда мы без кино- и фотоаппаратов, но потребовались определенное время и дипломатия, чтобы они привыкли к съемкам; дети же норовили влезть прямо в объектив.