Опал императрицы (Опал Сисси) - Жюльетта Бенцони

– Если мы рассчитываем, что в Париже идеальный климат, то совершаем большую ошибку! – заявила она, используя местоимения первого лица во множественном числе, как всегда, когда обращалась к мадам де Соммьер.

– Не делайте из меня сумасшедшую, План-Крепен! У меня нет ни малейшего намерения мерзнуть в Париже!

– Значит, мы предпочтем Лазурный берег?

– Чудовищная толпа! И со всего света! А почему бы не Египет?

– Египет? – проворчал несколько уязвленный Альдо. – И вы тоже?

– Поймите меня правильно: милейший Адальбер за этот месяц все уши нам прожужжал и в конце концов соблазнил меня. И потом, дыхание пустыни может оказаться полезным для моих суставов. План-Крепен, отправляйтесь к Куку, пусть нам забронируют каюты и номера в «Мена-хауз» в Гизе для начала. А там посмотрим.

– Когда мы отправляемся?

– Завтра... немедленно, с первым же пароходом! И не надо делать такое лицо! У вас уже столько разнообразных талантов, что вы легко освоите лопату и кирку. Это будет приятным разнообразием после ваших подъемов в воздух![2]

Через два дня дамы исчезли, оставив после себя горы сожалений и полную пустоту, осязаемую почти физически, особенно в лаковой гостиной, где Морозини и Ги Бюто чаще всего ужинали... Бывший наставник тоже тяжело переживал внезапное бегство обитателей дворца. В конце первого ужина, проведенного в полном молчании, он отважился выразить свои чувства:

– Вам надо жениться, Альдо! Этот огромный дом выстроен не для того, чтобы превратиться в холостяцкую берлогу...

– Женитесь сами, дорогой мой, если вам так хочется! А меня это не привлекает. – Затем, небрежно прикурив, добавил: – Вам не кажется, что мы смешны? В конце концов, наши гости провели здесь всего месяц, а прежде, если память мне не изменяет, мы отлично жили вдвоем?

Губы месье Бюто под тонкими седыми усами растянулись в полуулыбке:

– Мы никогда не жили вдвоем, Альдо! Совсем недавно с нами была Мина. И, мне кажется, о ней-то я больше всего и сожалею...

Морозини переменился в лице и раздавил в пепельнице только что закуренную сигарету:

– Прошу вас, Ги, не будем говорить о Мине! Вы же знаете, ее не существует. Это всего лишь иллюзия, видимость, за которой скрывалась мимолетная прихоть богатой девушки, пожелавшей развлечься...

– Вы несправедливы, и сами это понимаете. Мина... или скорее Лиза, если называть ее настоящим именем, никогда не искала здесь развлечений. Она любила Венецию, любила этот дворец, она хотела в нем жить...

– ...и, прикинувшись синим чулком, далеко не доброжелательным взглядом рассматривать в микроскоп такую странную зверюшку, как я! Ее приговор не был для меня благоприятным.

– А ваш? Теперь, когда вы знаете, кто она на самом деле?

– Не имеет никакого значения! Кого, по-вашему, это интересует?

– Например, меня, – улыбнулся Бюто. – Я убежден: она – та женщина, которая вам нужна.

– Это ваше мнение, и, поскольку никто его не разделяет, оставьте его при себе. Пойдемте лучше спать. Завтра нужно будет ввести в курс дела юного Пизани, а поскольку, кроме этого, назначено несколько встреч, день будет длинным... Впрочем, если он хорошо справится с работой, мы скоро позабудем Мину.

Действительно, с первого же взгляда Альдо понял: этот новобранец ему подойдет. Молодой светловолосый венецианец, вежливый, прекрасно воспитанный, со вкусом одетый, скорее скуповатый на слова, пришелся к месту в мраморно-золотом дворце, превращенном в антикварный магазин международного класса. Он вписался сюда с поразительной естественностью, потому что испытывал подлинную страсть к предметам искусства древности. Особенно – К дальневосточным. Эрудиция Анджело Пизани в этой области изумила его нового хозяина – подхватив со столика покрытую серовато-зеленой глазурью флягу XVIII века и даже не повернув ее, чтобы взглянуть на «ньен-хао», знак царствовавшей династии, новичок-секретарь воскликнул:

– Потрясающе! Эта фляга с тройным горлышком эпохи Киен-Лонга, украшенная рельефным «волшебным» знаком в форме «пяти священных гор», настоящее чудо! Ей просто цены нет!

– Я тем не менее собираюсь назначить ей цену, – заметил Морозини. – Но не могу удержаться от похвалы! Мэтр Массариа не говорил мне, что вы синолог такого уровня!

– По материнской линии ко мне перешла капелька крови Марко Поло, – скромно пояснил новый секретарь. – Мое увлечение, конечно, началось с Китая, но я кое-что знаю и о древностях из других стран.

– А в камнях, в древних драгоценностях вы тоже разбираетесь?

– Совсем нет, – с обезоруживающей улыбкой признался молодой человек. – За исключением, разумеется, китайских нефритовых безделушек и украшений, но, если господин Бюто пожелает со мной заняться, я очень быстро научусь.

Он действительно выказал явные склонности к новым знаниям, и, поскольку в секретарском деле его особенно нечему было учить, Морозини был весьма доволен своим приобретением. Осталась лишь капля сожаления, что, кроме как по делу, из Анджело невозможно было вытянуть и двух слов. Он передвигался по дворцу, словно безмолвная деловитая тень, радости от него не было никакой, и Альдо еще горше тосковал о Мине: она так живо на все откликалась, такие образные давала характеристики. Вот с кем никогда не было скучно...

Пытаясь разогнать тоску, Морозини завел роман с венгерской певицей, приехавшей исполнять «Лючию ди Ламмермур» в театре «Ла Фениче». Прелестная хрупкая блондинка немного напоминала Анельку и обладала чистым ангельским голоском, но больше ничего ангельского в ней не было. Альдо быстро обнаружил, что Ида столь же опытна в любви, сколь точна в расчетах, что она безошибочно отличает бриллиант от циркона и любыми средствами постарается присоединить княжеский титул к уже имеющемуся у нее титулу примадонны.

Вовсе не желая превращать эту залетную певчую пташку в наседку, Морозини поспешил рассеять ее иллюзии, и роман завершился июньским вечером на перроне вокзала Санта-Лючия вручением подарков – браслета с сапфирами, букета роз и большого платка, словно специально предназначенного для обряда прощания: непостоянный любовник еще долго видел, как он мелькал в окне спального вагона, пока поезд уносил Иду прочь.

Вернувшись домой с радостным облегчением, Морозини поймал себя на мысли, что ему уже не кажется таким горестным то одиночество вдвоем, которым они с Ги Бюто словно были отрезаны от остального мира.

А между тем вести от любимых ими людей приходили крайне редко. Казалось, пески Египта поглотили и Видаль-Пеликорна, и маркизу вместе с мадемуазель дю План-Крепен. И если молчание первого можно было оправдать слишком увлекательным делом, то две другие просто не имели права ограничиться одной-единственной открыткой за полгода!