Актеры шахматной сцены - Виктор Васильев

Гале – жене, другу, советчику посвящаю с благодарностью

«После окончания двенадцатого тура я, передав в редакцию результаты партий, устало сидел в опустевшем пресс-центре. Мне хотелось привести хоть в какой-то порядок свои впечатления об этом туре, настолько опаленном пышущей со сцены нетерпеливой спортивной яростью, что – небывалый случай! – когда во встрече Цешковский – Смыслов была подставлена фигура, потрясенный всем происходившим на остальных досках зрительный зал этого просто не заметил! В голову уже лезли грандиозные заголовки типа «смерч», «лавина», «цунами», как вдруг я увидел в углу забытые кем-то пуанты – так иногда именуются балетные туфельки. Старенькие, протертые чуть ли не до дыр, они сиротливо лежали никому здесь не нужные и в недавней суете пресс-центра даже нелепые. Но сейчас, в наступившей тишине, эта пара туфелек исполнилась вдруг особого смысла и заставила меня увидеть все совершенно по-иному.

Я сидел уже не во временно расположившемся здесь пресс-центре, а в гримерной, этажом ниже была не клубная сцена Центрального Дома культуры железнодорожников, где на месяц были установлены шахматные столики, а театральные подмостки, на которых выступают представители театрального либо эстрадного искусства. И тогда уже и ансамбль высшей лиги представился мне театром, в котором действуют актеры (они же и режиссеры) шахматной сцены, выступающие в каждом туре в разных спектаклях, в разных амплуа. И, как и всякие большие актеры, не просто играющие свою роль, но и живущие на сцене, ибо шахматы – их жизнь…»

Вик. Васильев. «Советский спорт». (Из репортажа «Забытые пуанты» о 12 туре 46-го чемпионата страны. 16 декабря 1976 года)

Большой сбор

Зима 1981 года. Я сижу в зале Дворца тяжелой атлетики ЦСКА, где борются в матч-турнире четыре сборные команды СССР по шахматам: первая, вторая, молодежная и команда, деликатно именуемая сборной старшего поколения.

Во все времена и во всех сферах человеческой деятельности слово «ветеран» имело почетный смысл – в шахматах этого слова чураются. Как женщины, шахматисты скрывают свой возраст. И зря. Эмануил Ласкер в 66 лет занял третье место в очень сильном II московском международном турнире; 50-летний Михаил Ботвинник в матч-реванше на первенство мира разгромил Михаила Таля, который был вдвое моложе; Василий Смыслов в 63 года выступал в финальном матче претендентов на мировое первенство…

Шахматное действо, происходящее сейчас на баскетбольной площадке, где расставлены столики, никак не хочет локализоваться, да и мной владеют ретро-настроения, которые заставляют сбиваться иногда на элегическую тональность, в то время как описываемые события требуют, казалось бы, жизнеутверждающего духа.

Ну вот, скажу сразу – не хватает мне на сцене (давайте условно называть место игры привычным обозначением) Пауля Кереса, Исаака Болеславского, Леонида Штейна. Не странно ли, что три эти выдающихся шахматиста ушли из жизни отнюдь не в преклонном возрасте, а Штейн – просто молодым? Шахматы – не для слабых духом, говаривал Стейниц, но, оказывается, и здоровья они требуют богатырского. Не бугристых мускулов, нет – устойчивой нервно-психической организации, это куда важнее. Как измерить то непрестанное давление, которое испытывает на протяжении долгого турнира или матча каждая нервная клеточка шахматиста? Как определить силу и глубину стресса, в какой повергает его допущенная в цейтноте непоправимая ошибка, особенно если позиция была выигрышная?..

Эти выдающиеся маэстро уже ушли из жизни, а я хорошо помню дебют (у Кереса, правда, начало миттельшпиля) каждого из них.

В 1940 году в Большом зале Московской консерватории проходил XII чемпионат СССР. Недавний дальневосточник, я с провинциальным, да еще и школярским трепетом наблюдал за знаменитостями. Память ярче всего запечатлела встречу Ботвинник – Болеславский. Наверное, на это была причина. Прославленный гроссмейстер, которого Алехин еще за четыре года до того назвал «наиболее вероятным кандидатом на звание чемпиона мира», неотрывно просидел за столиком весь вечер, дебютант же турнира с шевелюрой вьющихся, западающих на лоб волос, уже тогда, в юности, молчаливый и невозмутимый, быстро делал ответный ход и тут же отправлялся гулять по сцене, сцепив руки за спиной. (Я весь в плену этих нахлынувших вдруг воспоминаний и делаю себе памятные заметки в блокноте, а сидящий за мной Яков Герасимович Рохлин, продолжая разговор со своим соседом, громко шепчет: «Я знаком с Ботвинником ни много ни мало пятьдесят семь лет! Как летит время – ужас, ужас!..» И этот невольно подслушанный стон души я тоже фиксирую в блокноте).

В том же чемпионате дебютировал будучи уже знаменитым гроссмейстером Пауль Керес. Стройный, элегантный, спортивный (великолепно играл в теннис) – вот уже кому, казалось бы, жить да жить…

Облик Кереса, «вечно второго» (четыре раза он был вторым или делил второе место в матч-турнирах и матчах претендентов), окутан неким налетом фатального невезения, которое будто бы сопутствовало выдающемуся гроссмейстеру на протяжении трех десятилетий его борьбы за шахматную корону. Совершенно недвусмысленно этот мотив звучит, например, в фильме «Пауль Керес», выпущенном уже после кончины гроссмейстера эстонскими кинодокументалистами. В фильме, в котором использованы кадры и довоенной хроники, мы видим совсем еще юного Кереса, но уже успевшего одержать победы над сильнейшими шахматистами мира, видим его в расцвете сил и, наконец, в почетной, но – пусть будет так – и несколько грустной роли ветерана.

Все эти события отделяются в фильме одно от другого символичным кадром – фигурой самого же Кереса (лицо – крупным планом!), уже пожилого, с отчетливо видимыми морщинками в углах глаз. Он глубоко задумался над трудным, по-видимому, ходом, в трудной, по-видимому, партии. Хотя дотошный зритель конечно же без труда мог определить, что этот Керес – образца Московского международного турнира 1967 года, авторы фильма не обозначали «адреса», подчеркивая тем самым, что эти кадры, идущие через весь фильм, несут обобщающий смысл – вся жизнь гроссмейстера разве не проходит в шахматах, да и не похожа ли она, жизнь, на шахматную партию с ее замыслами, свершениями и просчетами? А может быть, и не над ходом, а над самой своей судьбой задумался Керес? Столько лет боролся, страдал, падал и вставал, а мечта так и осталась мечтой…

Но этот прием с его философским подтекстом выглядел несколько искусственным, потому что приходил в столкновение с сугубо документальным характером фильма. В картине сосуществовали две отторгающие одна другую ткани: хроникальная, сама по себе, несомненно, интересная, и драматургическая, «роковая», которую авторы не сумели (да и не могли!) подкрепить.

Заданность лейтмотива фильма подчеркивалась неоднократными напоминаниями о том, что Керес так и не стал чемпионом мира. Вот на шахматный престол вступил Таль – ликует Рига, потом Петросян – ликует Ереван, комментирует эти события диктор, но когда же будет ликовать Таллин?

Шахматный Таллин ликовал в день пятидесятилетия прославленного гроссмейстера! Удивительно, как не заметили авторы фильма, что кадры, посвященные этому событию и показывающие, какой популярностью пользовался герой фильма у нас в стране и особенно, конечно, в Эстонии, начисто ломают концепцию о его якобы шахматной трагедии.

Отнюдь не будучи сторонником непременного «бодрячества» и вовсе не отрицая того, что судьба большого шахматиста как личности творческой может быть и трагична, я хочу все же думать, что фильму о Кересе, который хотя и не смог стать чемпионом, но занял в истории шахмат свое, весьма почетное место, больше подошли бы мажорные и уж во всяком случае не только минорные интонации…

Помимо прочего еще и потому, что при всей своей сдержанности Пауль Керес был веселым и остроумным человеком. Будучи мальчиком, Керес некоторое время занимался шахматами под опекой уже известного тогда мастера Владаса Микенаса. Лет эдак через тридцать Микенас, как он сам рассказывал, имел неосторожность не без оттенка затаенной гордости сказать выдающемуся гроссмейстеру:

– А помнишь, Пауль, как я давал тебе уроки шахматной игры?

– О да, – подхватил Керес, – и какое счастье, что я тогда от тебя ничему не научился!..

А с Леней Штейном (позволю себе такую фамильярность) я близко познакомился в ту пору, когда он был еще кандидатом в мастера. Спокойный, даже флегматичный, он ходил бы сейчас по сцене по-военному выпрямившись, с высоко поднятой головой, поглядывая на доски коллег без особого любопытства, но всегда в ответ на любое обращение к нему готовый доброжелательно наклонить голову и чуть изогнуть губы в легкой улыбке.