Территория отсутствия - Татьяна Лунина

Елисеевским водителем оказался шустрый малый по имени Сергей, с курносым носом, осыпанным веснушками, толстыми, как у карпа, губами, светлыми бровями и ресницами, словно вытравленными перекисью, отчего голубой глаз, не защищенный темным волосяным частоколом, представлялся переполненным хитринками, которые, вываливаясь из глазного яблока, разбегались по лицу, выдавая плута. Заметив босса, шофер тут же перехватил у него тележку с багажом и резво покатил к серебристому «Мерседесу».

— Чем сейчас занимаешься, Дим? — спросила Мария, вышагивая рядом.

— Рекламой.

В девяностом году на пару с другом-химиком Елисеев наладил травлю тараканов и мышей. Дела пошли в гору, и скоро друзья-соучредители сляпали фирму с гордым названием «Делос». Что означали эти два слога, толком не знал никто, но деньги сыпались к удачливым дельцам, как просо к куриным лапам, брошенное щедрой хозяйской рукой. Митяй женился, забурел, оброс жирком и расслабился. А зря, потому как химику надоели мышиные яды, и он усиленно принялся изобретать отраву для партнера. Через три года, как раз накануне отъезда Марии в Италию, Елисеев приперся к ней с парой бутылок «Столичной» и в перерывах между стаканом, соленым огурцом и бородинским хлебом, припасенным для итальянского жениха, поведал, что дружок его кинул, а заодно увел красавицу жену.

— Представляешь, Манька, этот сучий пес втихаря открыл новый счет, перевел туда бабки и смылся с моей коровой. А я, козел, ему доверял, как себе, — отводил душу доверчивый бизнесмен и муж-лопушок, обижая ни в чем не повинных животных сходством с подлецами да дурнями. В тот памятный вечер Елисеев поклялся никому не верить, в чем теперь, наверняка, преуспел. Тогда же он накаркал возвращение Маши в Москву.

— Рекламный бизнес трудно освоить?

— Если точно все просчитать, нет, — ответил стреляный воробей, подходя к машине. В мгновение ока водитель отлетел от багажника, куда старательно впихивал чемоданы, и услужливо распахнул заднюю дверцу.

В кожаном салоне было уютно, пахло сосновыми почками, негромкая музыка расслабляла и настраивала на лирику. Дмитрий раздавал по мобильному телефону приветы, ругался, грозил, льстил, сопел с недовольной миной, расплывался в улыбке, пошлепывал изредка теплой ладонью по Машиной руке, и все его мысли прочитывались, как открытая книга с крупным шрифтом для детей. Особенно лезла в глаза одна, самая назойливая: с какого бодуна в Москву прилетела Манька Бодун? Хамоватую форму смягчала суть: искренняя радость от встречи с Марией. Она улыбнулась, откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза…

Елисеевы и Бодун жили на одной лестничной площадке окраинной пятиэтажной хрущобы. Когда-то здесь была деревня Фунниково, где заливались соловьи, цвели одуванчики и кудахтали куры. Потом зарычали бульдозеры, затарахтели самосвалы, желтые поляны застроили серыми коробками, куда со своим скарбом въезжали гордые новоселы. Среди счастливчиков оказалась и учительница Ангелина Елисеева с сыном-двухлеткой. Поселилась в начале лета, к концу все никак не могла пристроить ребенка и потому начала впадать в тихую панику. А за стеной, в маленькой двушке маялась от тоски и одиночества соседка-старушка. Месяц назад, сразу после новоселья, ее зять с дочерью укатили к черту на рога за длинным рублем, пожелав немолодым родителям счастливой жизни в новых хоромах. Через две недели после отъезда детей у мужа Анны Трофимовны случился инфаркт, и старик в одночасье сделал свою старуху вдовой. Видно, так надорвался на пути к заветной цели прилично пожить на старости лет, что, когда мечта реализовалась, перетруженное сердце не выдержало счастья, разорвалось. Бедную Анну Трофимовну спас соседский Митенька, за которым она охотно согласилась приглядывать. Когда в молодой семье, жившей по соседству сбоку от бабули, родилась дочка Машенька, баба Аня стала заботливой нянькой и второму ребенку. В общем, все обрели покой и ощущали себя дружным семейством, где у каждого есть собственный кров. Вместе встречали Новый год, отмечали дни рождения, делились рецептами, а молодые мамы повадились шушукаться вечерами, обсуждая проблемы каждой. Вот в такой большой семье, разделенной панельными стенами, и выросла Маша. Митю Елисеева она знала ровно столько, сколько помнила себя. Ушастый мальчик, старательно делавший Маняше козу, шпингалет, стоявший за Маньку горой, подросток, терпеливо сносивший приставшую хвостом настырную малявку, шафер на первой свадьбе и единственный гость на второй, пылкие объятия с «макаронником» в Риме и обалдевшая физиономия меньше часа назад — это все Димка. Мальчишка с окраины, безотцовщина, сорвиголова, математик, делец — заботливый, искренний, преданный друг. Единственный, других нет и не было никогда. Она, вообще, в отличие от родителей, росла дикаркой. Мать, хрупкая красавица-блондинка, в коей смешалась немецкая кровь со славянской, и отец, смуглый высокий цыган, сотворили нечто, не подобное себе. Каждый из них, конечно, отметился в дочери генами, но сделал это вроде впопыхах, на бегу. В итоге, при красивой родительской паре вылупилась дурнушка. Толстогубая, с вечно угрюмым взглядом исподлобья и смуглой, почти до черноты, кожей, белобрысая до неприличия, с длинными ногами и руками, готовыми укоротить все четыре конечности разом, — с такой внешностью можно запросто сделаться невротичкой. Да еще фамилия Бодун, какая у всех вызывала насмешки. Ну как тут не тронуться умом? От психопатии спасали книги. Читала Маша запоем: все, что подсовывала тетя Геля, что сама могла нарыть в школьной библиотеке или откопать в районной, что пряталось от юной книгоедки дома, на самых высоких книжных полках. К первому классу она перечитала пушкинские сказки, в третьем знала всего Гоголя, в четвертом познакомилась с Куприным, в седьмом наслаждалась Бальзаком. Маша научилась пропускать мимо ушей насмешки и ехидные подколы, перестала стесняться роста, пугаться взросления, заливаться краской при каждом чужом взгляде. Воображала себя то спящей царевной, то капризной чернобровой Оксаной, неприступной Татьяной, трепетной Суламифь. Ее большие черные глаза затягивались при этом дымкой, влажнели, в зрачках вспыхивал таинственный огонек, который завораживал и заставлял заткнуться самого отъявленного нахала. Последней школьной осенью в десятый «Б» вошла незнакомая красотка, в которой только по фамилии признали Бодун. Через месяц в нее влюбились одноклассники, через три — старшеклассники школы.

А в конце послешкольного лета, когда они с ребятами смотались на недельку в Афон и Маша чудом там уцелела, провалившись в пещеру, ей объяснился в любви Генка Белов, самый красивый мальчик, по ком сохло девчоночье население околотка. Ребята звали его Беленьким, и эта кличка не обижала, скорее, ласкала и грела. В августе они оба стали студентами, в сентябре им стукнуло по восемнадцать, в октябре расписались в ЗАГСе, в марте по-доброму расстались, насытившись друг другом до отвала. Два года она наслаждалась покоем, на третьем случилась беда. Прямо за кафедрой, во время лекции скоропостижно скончался кумир, на которого молились студенты искфака. Старый профессор называл будущих искусствоведов «сударями» и «сударынями» (последних было несравнимо больше), гордился своими питомцами и открывал перед ними такие кладовые познаний, от которых захватывало дух. Его преемника восприняли в штыки априори, как будто не могли простить молодому доценту профессорской кончины. Невзлюбили все, кроме одной. Студентка Белова втрескалась в нового преподавателя по уши, с первого взгляда. Каким-то чудом Маша повадилась угадывать мысли педагога, какие частенько крутились вокруг черноглазой блондинки. Тогда она припомнила пушкинскую Татьяну и решила открыться, от души надеясь, что Евгений Далеков окажется не таким дураком, как Евгений Онегин. Чутье не обмануло. На третий вечер после объяснения в пустой аудитории Машенька уже переступала порог запущенной берлоги, а еще через месяц обосновалась наводить там уют. Спустя полгода влюбленный доцент с радостью поставил крест на своей холостяцкой жизни. Прошло немногим больше года, когда доцентша сбежала, не выдержав ночного храпа над ухом, овсянки по утрам и абсолютной беспомощности мужа в быту. От злости на собственное неумение выбирать спутника жизни она записалась на курсы английского, где учили по новой методе, и уже через полгода вполне сносно трепалась на чужом языке. Когда одна из маминых пациенток, благодарная за омоложенное лет на десять лицо, узнала, что у хирурга-косметолога дочь сутками твердит английские фразы, тут же предложила разговорную практику, оплаченную твердой валютой.