Образы детства - Криста Вольф

Криста Вольф не ищет выводов, не извлекает уроков. Она, как археолог, извлекает и очищает от завалов времени черепки — образы детства, из которых и не пытается сложить целое.

В тех образах, которые извлечены, не хватает, по крайней мере мне не хватает, детской любви к близким, к отцу и до его ухода в армию, и при его возвращении из плена: душа Нелли бедна любовью, счастьем, мечтами. Может, их недостает ее натуре, как знать, но может, они были иссушены, искажены в миропорядке тех лет. А может, и другое — они не вспоминаются, ибо перед нами воспоминания другого сердца, опаленного ненавистью к фашизму и поглощенного ныне лишь тем, чтобы уличить, разделаться с прошлым? Ибо беспристрастности тут не добиться, как ни стремись, как ни ищи ее.

Особенность романа — насыщенность мыслью этической, размышлениями о неодолимой силе нравственных начал, о механизме человеческой памяти и, следовательно, границ личности, ибо память это и есть хранилище «Я». Глубокая, выношенная мысль придает повествованию сочность и какую-то особую терпкость.

Говорить о недостатках романа Кристы Вольф имеет смысл прежде всего потому, что речь идет о произведении значительном. У значительного произведения интересны и поучительны слабости — или, вернее, наши претензии, наши требования к нему. Порой мне мешают излишние погружения в злободневную политику семидесятых годов. Газетный лист не пришивается к романной ткани. Хроника сегодняшних событий через десять, двадцать лет далеко не вся годится для чтения. Прошлое маленькой Нелли захватывает, оно драматично, оно открывает забытое, неизвестное, оно значительно. Нынешнее взрослой героини, оно проигрывает, оно кажется скучным, оно не осмыслено и не пережито, оно всего лишь старые газетные сведения, частично опровергнутые, исправленные жизнью.

Почти до самого конца нарастает драматичность романа. Хотя сюжет его неощутим и вопросы, поставленные автором, остаются без ответа. Мы так до конца не поймем, что же преобразило подростка Неллю, свято верящую в непогрешимость своего фюрера, не поймем, как происходит избавление от фашизма в этой семье? Человек — это тайна, о многом можно лишь догадываться, и хорошо, что Криста Вольф не выносит приговора над жизнью своей героини. Важно добраться до тайны, ощутить ее влекущую силу, волнующую нас соприкосновением с нашей собственной жизнью.

Даниил Гранин

Аннете и Тинке

Все персонажи этой книги вымышлены. Ни один не тождествен кому-либо из живых или ныне покойных лиц. Точно так же и рассказанные здесь эпизоды не повторяют реальных событий.

Если кто-нибудь обнаружит сходство героев повествования с собой лично или с кем-то из знакомых, ему следует отнести это за счет странной нехватки своеобразия, присущей поступкам многих современников. Узнаваемость поведения возникает по вине обстоятельств.

К. В.

Где мальчик, которым я был,— во мне еще или ушел?

Он знает, что мы никогда не любили друг друга?

Зачем мы так долго росли вместе—чтобы расстаться?

Почему мы не умерли оба, когда умерло мое детство?

Когда я падаю духом, почему стоит мой скелет?

Читает ли бабочка книгу своих порхающих крыльев?

Пабло Неруда. Книга вопросов[1]

1. УЧИТЬСЯ ЖИТЬ В ТРЕТЬЕМ ЛИЦЕ. ПОЯВЛЕНИЕ ДЕВОЧКИ

Прошлое не умерло. И даже не прошло. Мы отторгаем его от себя, отчуждаем.

Нашим предшественникам вспоминалось легче — это догадка, утверждение, справедливое разве что наполовину. Очередная попытка воздвигнуть заслон. Постепенно, с течением месяцев, обнаружилась дилемма: остаться бессловесной или жить в третьем лице — вот, похоже, и весь выбор. Одно — невозможно, другое — жутко. А что менее для тебя несносно, выяснится, как обычно, по ходу дела. По ходу того, что ты начинаешь в этот хмурый день 3 ноября 1972 года, сдвигая в сторону кипы черновиков, заправляя в машинку чистый лист и вновь помечая его цифрой 1: глава 1. Как уже не раз за последние полтора года, на протяжении которых ты волей-неволей постигла: трудности еще впереди. Дерзни кто-нибудь честно уведомлять тебя о них, ты бы, как всегда, оставила его слова без внимания. Будто чужой, посторонний смог бы оборвать твою речь.

В перекрестном самодопросе открывается подлинная причина расстройства речи: между монологом и обращением к другому лицу происходит роковое изменение грамматических отношений. Я, ты, она, в мыслях сливающиеся воедино, в произнесенной фразе будут разобщены. Задушевность, к которой, казалось бы, стремится речь, гибнет, засушенная механическими упражнениями голосовых связок. Отвращение к речи. И его противоположность — почти неодолимое влечение к трескотне молитвенной мельницы: в том же лице.

Прибегать к предварительным уведомлениям, остерегаться категоричности, подставлять впечатления вместо клятвенных свидетельств — вот способ оказать трещине, проходящей сквозь время, заслуженный почет.

В воспоминание вторгается Настоящее, и нынешний день есть, конечно же последний день Прошлого. Потому-то мы бы непременно стали себе чужими — без нашей памяти о том, что нами сделано, что с нами происходило. Без нашей памяти о самих себе.

И вот — голос, решившийся заговорить об этом.

Тогда, летом 1971 года, поступило предложение съездить наконец-то в Л., ныне Г., и ты согласилась.

Хоть и повторяла себе, что это никчемная затея. Ну да пусть их как хотят. Туризм в родные некогда края переживал пору расцвета. Вернувшиеся хвалили почти сплошь дружелюбный прием со стороны нового населения и называли состояние дорог, питание и жилье «хорошими», «сносными», «приличными», и ты спокойно выслушивала все это. Что касается топографии, говорила ты, стараясь заодно создать видимость искреннего интереса, — что до топографии, то лично ты вполне можешь положиться на свою память: дома, улицы, церкви, парки, скверы, площади — план этого в общем непримечательного города запал в нее целиком и навсегда. Тебе экскурсия не нужна. И все же сказал X. Тогда ты принялась добросовестно готовиться к поездке. Свободное пересечение границы еще не было разрешено, однако предписания уже в то время соблюдались небрежно, так что ничего не говорящая запись «осмотр города» в графе «цель поездки» заполняемого в двух экземплярах ходатайства прошла на ура. Более точные формулировки типа «рабочая поездка» или «проверка памяти» вызвали бы недоумение. (Осмотр так называемого родного города!) Новые паспортные фотографии вы — не в пример сотрудникам бюро прописки народной полиции — сочли непохожими и даже отвратительными, поскольку они обгоняли ваше собственное представление о самих себе на очередной и решающий шаг к старости. Ленка вышла, как всегда, замечательно, тут вы были единодушны. Сама она закатила глаза, лишь бы не высказываться насчет ваших фотографий.

Пока ходатайства о выезде двигались по инстанциям, а Промышленно-торговый банк изучал прошения об обмене денег, твой брат Лутц на всякий случай по телеграфу заказал в том городе, который в твоих бумагах фигурировал на двух языках и под разными названиями — как «место рождения Л.» и как «цель поездки Г.», — гостиничные номера, ведь в твоем родном городе знакомых у вас ни души, переночевать не у кого. В положенный срок вы получили как документы, удостоверяющие личность, так и деньги, по триста злотых на каждого, и только накануне запланированного дня отъезда, когда позвонил Лутц и сообщил, что не успел получить свои документы, ты себя выдала: на целую неделю отложить отъезд — да ради бога!

И вот настала суббота, 10 июля 1971 года, самый жаркий день месяца, который, в свою очередь, был самым жарким в году. Ленка, в ее неполные пятнадцать лет уже привычная к поездкам за границу, в ответ на расспросы вежливо говорила, что да, ей это любопытно, она испытывает интерес, да-да, конечно, Х., такой же невыспавшийся, как и ты, сел за руль. В условленном месте у вокзала Шёнефельд ждал Лутц. Он поместился рядом с X., за его спиной — ты, положив к себе на колени голову Ленки, которая по давней детской привычке до самой границы спала.

Прежние варианты начинались по-другому: с бегства—когда девочке было почти шестнадцать—или с попытки изобразить работу памяти как дорогу вспять, как изнурительное движение назад, как падение в колодец времен, на дне которого девочка, ни о чем не подозревая, сидит на каменной ступеньке и впервые в жизни мысленно говорит себе: Я. Да, большей частью ты начинала с описания этого мига, который, как ты убедилась путем расспросов, вспоминается крайне редко. У тебя же в запасе хоть и пообтрепанное, зато подлинное воспоминание, ведь более чем невероятно, чтобы некто посторонний наблюдал в тот миг за этой девочкой, а потом рассказал ей, как она сидела у дверей отцовского магазина и мысленно опробовала новое слово, Я Я Я Я Я, каждый раз со сладостным ужасом, в котором никому нельзя признаваться. Это она сразу поняла.