Жизнь пустынных отцев - Руфин Аквилейский

В 403 году в Риме грандиозными зрелищами праздновали отражение вестготов. Давно уже и философы, и моралисты, и ораторы восставали против свирепой забавы – пролития крови человеческой на гладиаторских играх, давно гремели против них церковные проповедники, но всё было тщетно. Несколько сот, а может быть, и тысяч несчастных все еще убивались ежегодно в проклятой потехе. На этот раз христианский поэт Пруденций обратился к Гонорию с трогательным стихотворением, умоляя отменить кровожадную потеху. Напрасно! Мало того, придуманы были самые дикие, самые сумасбродные способы, чтобы придать еще более ужасающей возбудительности кровавым играм.

Громадный амфитеатр полон беснующегося народа; вот с налившимися кровью и как бы вырывающимися из своих орбит глазами, неистово жестикулируя, ударяя себя в грудь, наклоняясь вперед и простирая руки, крича изо всех сил, зрители соскакивают с мест, скрежещут зубами, грозятся и плачут, проклинают и с адским хохотом падают в обморок… А на сцене под резко пронзительные звуки музыки льется человеческая кровь, раздаются стоны раненых и умирающих… Но вдруг… Вдруг происходит нечто совершенно неожиданное – такое, что уж вовсе не входило в программу игр. Бедно одетый человек бросается в средину гладиаторов и начинает молча разнимать их… Толпа мгновенно притихла, пораженная неожиданностью явления, и среди внезапно наступившей тишины пронеслись огненные слова обличения. Невозможно изобразить, что произошло потом. Весь амфитеатр точно взревел одним адским криком негодования, забушевал ужасный ураган злобы и бешенства, и огромная толпа, как бурный поток раскаленной лавы, хлынула на арену, напоминая вполне разъяренных зверей. Трудно разобрать, что происходило в этом хаосе… Но когда толпа отхлынула, на арене остался один растерзанный труп. То был св. Телемах, восточный отшельник. Народ оцепенел от ужаса. Гонорий поспешил издать законы, навсегда отменившие позор человечества – кровавые жертвоприношения…

Можно жить в многолюднейшем городе и быть совершенно чуждым своим ближним, можно равнодушно смотреть на страдания брата и, наоборот, живя в пустыне, можно быть соединенным с людьми неразрывными узами братской любви. Любовь – по преимуществу сила, действующая на расстояния. Ей нет преград…

Так, уединение от мира вовсе не значит отделения, отчуждения от людей.

Не один Моисей всходил на страшные высоты Синая и сходил оттуда просветленным неземным сиянием, со скрижалями Завета в руках. Высоты уединения – да не есть ли это удел исполинов мысли, величайших и благороднейших представителей человечества, равно как и подвижников христианства? Не стоят ли они всегда выше и часто вне и даже в удалении от современной среды, непонимаемые и часто гонимые современниками? В том-то и состоит их безграничное величие, что они не рабы ни духа времени, ни народа, ни общепринятого строя жизни, ни общественного мнения, а, напротив, обладают безграничной энергией и силой духа – стать вне среды, чтобы тем сильнее воздействовать на ту же среду. В страшных пустынях, в углублении в себя в них разгорался внутренний огонь, и они говорили огненным языком, глаголом жгли сердца людей… В уединении они познавали глубочайшие тайны бытия; незримый мир становился для них осязаемой действительностью… Да даже и без слов: опаленное солнцем лицо, глубокий и в то же время вдохновенный взгляд, власяница – словом, весь внешний вид великого аскета, все это открывало людям, что пред ними человек, настоящий человек, во всем величии освобожденной от страстей природы и непоколебимой силы, который, подобно великому первообразу всех аскетов, безбоязненно может предстать пред Ахавами и Иезавелями… Да, великие подвижники уходили из мира и всходили на высоты уединения, на небо безмолвия, но ведь благодаря этому они стали видимы миру, услышаны миром. Их уединение – их всемирная кафедра… Не составляют ли имена многих выдающихся деятелей IV и V века теперь лишь достояние историков-специалистов, между тем как подвиги, творения, задушевные думы и молитвы великих подвижников ведомы если не всем, то хотя нескольким чуть не в каждой русской деревне!

Что же побуждало святых отшельников оставлять города и удаляться в пустыню?

Христиане первых веков дышали одним чувством, которого никакие слова не в состоянии описать, до того завладевающим и поглощающим их внутреннего человека, что они могли повторять слова Апостола: уже не я живу, но живет во мне Христос! Станет ли кто оспаривать тот грустный факт, что та непосредственная любовь ко Христу, которую так живо ощущали первые христиане, теперь явление довольно редкое? Часто ли мы встретим то огненное чувство, которое дышит, например, в словах мученика, которого христиане-братья пытались было спасти от смерти? «Умоляю вас, не оказывайте мне неуместной любви. Оставьте меня сделаться пищей зверей… Простите меня, я сам знаю, что для меня полезно. Ни видимое, ни невидимое – ничто не удержит меня прийти ко Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечение, расторжение, раздробление костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, все лютые муки диавола пусть придут на меня, чтобы только мне достигнуть Христа! Его ищу, умершего за нас, Его желаю, за нас воскресшего… Хочу быть Божиим – не отдавайте меня миру. Пустите меня к чистому Свету… Живой пишу вам, горя желанием смерти!..» Но ведь подвижничество первых веков по своему внутреннему значению – не более как продолжение подвига святых страдальцев за веру во Христа. Не забудем, что для древних христиан быть христианином значило быть святым, равно как грех отождествлялся с язычеством. Вместе с торжеством христианства кончилась брань с внешним врагом, но этот враг, по-видимому сраженный, вновь ожил с ужасающей силой в недрах самой Церкви – в глубокой нравственной порче. Гладиаторские игры давались при Гонории, сыне благочестивого Феодосия. Евдоксия, подобно древним римским императорам, воздвигала свою языческую статую, будучи женой другого его сына… И вот открылась новая борьба с ожившим язычеством или, лучше сказать, продолжилась в другом виде прежняя. Явился христианский аскетизм. И тут и там в основе – одно и то же пламенное желание подвига, как живое выражение пламенной любви ко Христу. Подобно апокалиптической жене, подвижники бежали в пустыни, чтобы сохранить святое семя во всей чистоте и возродить к новой жизни свежие силами варварские народы, так как старые меха – одряхлевший античный мир – не вмещали уже более нового вина…

Дивная, вовеки незабвенная эпоха, когда взор христиан все еще как бы провожал восходившего на небо Господа и горел отблеском Его славы!

Не будем много распространяться о высших ступенях христианского аскетизма, когда после великой борьбы освобожденный от страстей дух исполнялся волнами благодати Божией и получал власть, как высшая из всех сил, над природой, совершал чудотворения, сподоблялся дара пророчеств, откровения тайн незримого мира и прочее и прочее. Обо всем этом поведает читателю предлагаемое творение церковного историка.

Введение

I. Христианские подвижники до святых Павла и Антония

Чтобы окончательно убедиться в том, что иночество глубоко коренится в духе и сущности христианства, стоит только раскрыть правдивые сказания лет древних, и мы увидим, что иночество началось вместе с проповедью Евангелия, что с самого начала христианства души, наиболее верные Евангелию, избирали путь отречения от мира и мирских привязанностей. Преподобные явились на земле в лице тех, кто всеми силами души стремились уподобиться сладчайшему Иисусу.

Отшельничество представляется прежде всего как дело необходимости для тех, кто жаждет полного и нераздельного, ничем не смущаемого служения Господу. «Не на всяком ли месте можно поставлять Ему обитель в душе и поклоняться Ему духом и истиной? – спрашивает святитель Филарет, митрополит Московский. – На всяком месте владычествия Его благослови душе моя Господа! (Пс. 102, 22). Но что делать, если сие благословенное приглашение всюду и всегда благословлять Господа без успеха я повторяю душе моей оттого, что мир в то же время оглашает и оглушает ее своими разнообразными гласами требований, прещений, прельщений, смущения, развлечения, нужд, забот, похотей и она не находит довольно силы противоборствовать им или, утомленная сим противоборством, жаждет приблизиться к Богу без препятствий со стороны тварей и служить Ему без развлечения? В сем случае не остается иного, как расторгнуть всякие узы, привязывающие к миру, бежать из него, как из Египта, как из Содома, и учредить для себя в пустыне новое жительство добровольного изгнанничества, в котором бы всё окружающее говорило нам, яко не имамы зде пребывающаго града, но грядущаго взыскуем (Евр. 13, 4)».

Вот почему еще в Ветхом Завете встречаются следы монашества. Таковы были назореи, посвящавшие себя Богу по особенному обету на время или на всю жизнь; рехабиты, жившие в палатках и отрекавшиеся от имущества. Таковы были Илия, Елисей, сыны пророческие, соблюдавшие целомудрие и нестяжательность и жившие в пустынях; таковы были все те, которые, по слову Апостола, скитались в милотях[5] и козьих кожах, терпя недостатки, бедствия, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр. 11, 37–38); таков был и Предтеча Господень.