Любовь первая, любовь бурная - Мэдлин Бейкер

Сейчас его мысли занимали пятнистые коровы, принадлежащие белым людям. Агентство не снабдило индейцев мясом, как обещало, и он украдет его у васику, потому что больше не в силах выносить страдания своего народа, погибающего от голода.

Земля была пустынной и казалась совсем безжизненной. Темные тучи, подгоняемые ледяным ветром, неслись по небу. На холмах рваным ковром лежал холодный снег. Он поплотнее закутался в свою куртку и направил изможденную лошадь навстречу пронизывающему ветру.

Почти весь день ушел на то, чтобы добраться до окраины ранчо, занимавшего более сотни акров земли. Белые объявили землю своей собственностью, но это было непостижимо для индейцев. Земля была свободной, так же, как ветер и вода. Земля была матерью всего живого. Человек брал у нее то, что было необходимо для поддержания жизни, но он не был хозяином этого. Индеец думал и жил только сегодняшним днем. Он доверял земле свое завтра.

Зимой васику держали свой скот недалеко от дома, иногда подкармливали его сеном. Он направил свою лошадь к нескольким коровам, сбившимся в кучу около небольшого холма. Из крепкой ветки он сделал грубое подобие копья, привязав к ее концу нож.

Подталкивая пятками лошадь, он погнался за толстой пятнистой коровой. Та пыталась убежать, но состязаться в скорости с его лошадью, естественно, не могла. Он преследовал ее так, словно охотился на буйвола, и дикий вопль победы вырвался из его горла, когда корова упала, сраженная наповал его копьем.

Осадив лошадь, он рывком высвободил копье из туши. Отделив нож от древка копья, стал снимать шкуру с животного. При виде свежего мяса его рот наполнился слюной. «Женская работа,» — подумал он с горькой усмешкой. Его женщины были мертвы.

Он развел небольшой костер, чуть обжарил внушительного размера кусок говядины и с жадностью проглотил его, слизывая обильную красную кровь с кончиков пальцев, смакуя вкус мяса, которое не было слишком нежным, но было хорошим для человека, который вот уже больше месяца не ел никакого мяса вообще. Наевшись досыта, он завернул оставшееся мясо в шкуру коровы, закинул его на холку своей лошади и запрыгнул на ее спину. «Этой ночью в вигвамах народа Лакота будет мясо — ликуя, подумал он, — и во многие следующие ночи тоже.»

Он уже немного отъехал от того места, где убил корову, когда двое рабочих с ранчо показались на вершине холма.

— Черт побери! — воскликнул тот, что был повыше. — Посмотри! Этот краснокожий убил одну из наших коров!

— Давай пристрелим его, — сказал второй, вытаскивая ружье.

— Никакого убийства, — предостерег его первый ковбой с явным сожалением. — Хозяину это не понравится.

Второй кивнул, и работники, пришпорив коней, стали спускаться с холма.

Индеец погнал свою лошадь галопом. Но тяжело нагруженное животное не могло оторваться от преследователей. Он пожалел, что у него нет оружия, когда один из белых выстрелил. Пуля глухо стукнула в спину — и он упал с лошади. Боль постепенно вытесняла сознание, и он погружался вниз, вниз, в мир темноты.

— Глава 2 —

Бриана Бьюдайн убрала со лба прядь взмокших волос. Было необычайно жарко даже для июля, и ее платье стало влажным от пота. Спина болела от многочасовой работы на огороде тетушки Гарриет. Уже были выполоты двенадцать рядков, и еще столько же предстояло прополоть. Руки Брианы покраснели и болели; на запястье левой вздулся уродливый волдырь, другой такой же появился на большом пальце правой руки.

Угрюмо она посмотрела на веревку с бельем, колышущимся на слабом летнем ветерке по ту сторону огорода. Когда она закончит прополку, надо будет снять это белье с веревки. Потом придет время доить корову, кормить свиней и цыплят, накрывать к обеду стол. И это были всего лишь ежедневные ее домашние обязанности.

Бриана тяжело вздохнула. Она не ненавидела саму работу, ей нравилось возделывать почву, ухаживать за растениями. Она любила землю. А больше всего она хотела иметь свой собственный дом, мужа, который бы ее нежно любил, ребенка, чтобы любить его так, как когда-то любили ее.

Но пока она должна была жить здесь, работать на дядю и тетю. И здесь она останется до тех пор, пока дядя не найдет ей подходящего мужа — или пока такая жизнь ей не опостылеет настолько, что она решится убежать. Мысль о побеге часто посещала ее, но… никогда она не сможет отсюда убежать. Это ведь единственный настоящий дом, который у нее когда-либо был. Ее родители никогда не имели собственного дома, они никогда не останавливались надолго в одном месте. Отец был странствующим проповедником и постоянно разъезжал по Новой Англии, проповедуя Слово Божье всем и каждому, кто его слушал. Бриана боготворила своего отца. Конечно же, ему было предписано Богом распространять Слово, но она все же мечтала иметь свой дом и с нетерпением ждала того дня, когда сможет пойти в школу, завести друзей. Она всегда любовалась аккуратными домиками из красного кирпича, мимо которых они проезжали, желала, чтобы и ее семья поселилась в каком-нибудь тихом городке. Но они так и не успели этого. Ее родителей забрал к себе Всевышний.

Бриана хорошо помнит тот летний вечер. Это произошло на пути в небольшой городок около Нью-Йорка, где отец собирался выступить с проповедью. Неожиданно разразилась сильнейшая буря. Молния испугала лошадь, запряженную в коляску, и та понесла, перевернув ее. Мать и отец Брианы погибли. Девочка осталась одна, и ей пришлось ехать жить к брату отца.

Две большие слезы заблестели в глазах Брианы. Она смахнула их. Плакать — значит, вести себя по-детски, теряя к тому же время и силы. Но как же она ненавидела это место! Тетя и дядя заставили ее трудиться, словно батрачку, не говоря никогда ни слова благодарности, не хваля за хорошо выполненную работу. Напротив, они постоянно напоминали ей, что даже если она доживет до ста лет, то все равно не сможет расквитаться с ними за то, что они приютили ее, за то, что выделили ей место, где она могла жить, за то, что кормят ее три раза в день.

Бриана усмехнулась. «Место, где можно жить,» — ну и ну! Она спала в крошечной комнатке на чердаке. Зимой там было очень холодно, а летом — жарко, как в печке. Комната ее больше походила на тюремную камеру, чем на девичью светелку. На маленьком круглом окошке не было занавесок, на стенах — ничего похожего на лоскутный коврик или картинку, чтобы как-то приукрасить унылый интерьер. Были только жесткая и узкая кровать, белый эмалированный таз и разбитый сундук, где она хранила несколько своих, собственных вещей.

Остальной дом по здешним западным стандартам выглядел роскошно. Просторная кухня оснащена всеми приспособлениями, которые только можно представить. Плита, на которой готовили пищу, — самая лучшая из тех, что только можно купить за деньги. Кладовая забита банками с овощами и фруктами, которые законсервировала Бриана. В столовой почетнейшее место занимали огромный стол из красного дерева и шесть достойных его стульев, рядом находился сервант. И еще в этом помещении висела маленькая хрустальная люстра, которую Гарриет Бьюдайн привезла аж из Пенсильвании. Спальня дяди и тети была достаточно большой, с огромной латунной кроватью, дубовым сундуком, высоким комодом и платяным шкафом. Узорчатые полотняные шторы розового цвета украшали единственное окно, кровать застилали стеганым покрывалом в тон штор. Цветистый китайский ковер закрывал почти весь пол. В гостиной высился большой камин, сложенный из местного камня. Один угол комнаты занимало пианино. Бриана любила пианино, но ей не разрешалось даже прикасаться к нему. И вообще в гостиной ей позволялось находиться очень редко, когда, например, преподобный Джексон приходил навестить их. Это позволяло ее дяде и тете чувствовать себя добродетельными, показывать священнику, какие они замечательные люди, раз предоставили жилье племяннице Генри. Все остальное время Бриана должна была оставаться в своей комнате, на кухне, в огороде… — короче говоря, где-нибудь подальше от глаз своих родственников.