Русская Армения - Евгений Марков

Общество считает в своем составе значительное число членов и обладает уже изрядными средствами, которые помогают ему постоянно расширять и совершенствовать свое симпатичное предприятие. Этот утешительный результат достигнут, главным образом, энергиею и любовным отношением к делу одного просвещенного и практичного человека, и в высшей степени желательно, чтобы его пример нашел у нас подражателей в других городах.

Город Владикавказ — чистенький и красивый и не имеет общего шаблона наших губернских городов. Характерную физиономию придает ему чудная перспектива кавказских гор, на глубоком фоне которых живописно вырезаются все его постройки и поросли. Зеленый, тенистый бульвар тянется по середине главной улицы и украшает город гораздо лучше всех палат и храмов. Все улицы вымощены, тротуары превосходные, извозчики все в колясках и гораздо приличнее московских и петербургских. Какое, вообще, сравнение с тем жалким Владикавказом, который я видел в 1868 году, посетив его в первый раз!

Бумага начальника почтового округа, любезно присланная из Тифлиса, сильно ускорила наш отъезд и заранее обеспечила нам удобную четырехместную коляску, которую не всегда можно найти здесь, если не заказать вперед за несколько дней. Впрочем, теперь сезон кавказских поездок давно закончен, и уже не встречается тех затруднений, на которые нередко жалуются путешественники, попадающие сюда в горячее время. Громоздкий багаж наш с трудом поместился в просторный экипаж, хорошо приноровленный к русским путевым обычаям. Выезжаем мы очень торжественно, с нанятым для сего случая величественным седоусым кондуктором, георгиевским кавалером из терских казаков. У него все почтовые документы, у него на перевязи медная труба иерихонская, в которую он немилосердно трубит при всякой встрече повозок и верховых. Его строгий казенный вид и оглушительные трубные звуки производят, по-видимому, подобающее впечатление на едущих по дороге туземцев, потому что, заслышав их, они торопливо сворачивают с шоссе свои грузные арбы, иногда прямо в обрыв или в ров, и проворно раздвигают в обе стороны свои верховые кавалькады, — предполагая, вероятно, что с кондуктором и трубами могут ездить только большие начальники, которым нельзя не дать дороги… Удобно тем, что никто не мешает вам проехать, что вы не знаете никаких хлопот на станциях и с ямщиками, и в случае каких-нибудь неприятных встреч — все-таки имеете около себя надежного вооруженного человека. А кроме того, такие люди — очень полезные путеводители, хорошо знающие все, что встречается вам на дороге. Да и едете вы с кондуктором несравненно быстрее, без всяких задержек. Нам, правда, помогал в этом безостановочном движении со станции на станцию, главным образом, приказ почтового начальства, разосланный по станциям, и бумага от того же начальства, предъявляемая прежде всего кондуктором каждому станционному смотрителю. От того мы едва успевали войти на станцию, как уже новый четверик стоял впряженный в коляску. Приняв все это во внимание, не следует жалеть нескольких лишних рублей, которые вы прибавите почте за кондуктора и израсходуете на его пропитание и на неизбежную «на водку» ему по окончании пути. Всего от Владикавказа до Тифлиса взяли с нас за коляску четвериком и «проводника» — 62 р. 50 к. Если прибавить к этому шоссейный сбор, да рублей семь на содержание кондуктора и на водку ему, ямщикам и старостам, то почтовые расходы военно-грузинской дороги, не считая, разумеется, ночлегов и еды, обойдутся немного более семидесяти рублей.

Я уже лет семь не был на Кавказе, и давно не испытанные впечатления горного юга вспыхнули в моем сердце со свежестью новизны. Кавказ не похож ни на какую другую страну, и это чувствуется сразу, когда вас охватывает подлинный кавказский пейзаж. Настоящие всадники, сроднившиеся и словно сросшиеся с своим конем, — удалые, ловкие, живописные, в характерно накинутых бурках, в лохматых папахах, с лохматыми чехлами ружей за спиною; и коньки под стать их молодецкой посадке, их воинственным фигурам, горячие и быстрые как птицы, с задернутой поводьями горбоносой головкой, с шеею, выпертой кадыком, мерно и часто отчеканивают, сплошь подкованными копытами, покачивая всадника — словно в детской люльке — своею мягкою «ходою». Семилетние детишки скачут мимо смело и ловко, как джигиты, загоняя длинными палками стада, не заботясь ни о камнях, ни о кручах, чувствуя себя в этой отчаянной скачке среди этих круч — как рыба в воде. На скалах стоят в картинных позах, опершись на горлыги, обвязанные с художественною небрежностью башлыками, — сурово живописные пастухи. Такие же характерные двухколесные арбы с сухощавыми горцами, спокойно усевшимися на дышле, набитые народом, мешками, деревом; ослики, навьюченные возами колючего хвороста, который закрывает самые ноги их, так что кажется, будто куча ветвей сама собою ползет по дороге. А кругом, куда ни поглядишь, — горы, горы и горы!

Мы попали в своего рода переселение народов: сотни тысяч, а может быть и миллионы овец, цвета жженых сливок, с тяжелыми рыжими бурдюками, словно нарочно подвязанными им сзади, — все одна в одну, как волны моря, громадными отарами текут с зеленых холмов, рассыпаются по влажным низинам, беспечно карабкаются по утесам и обрывам. Впереди их, сзади, вокруг, — пастухи пешком и верхами гонят их с летних пастбищ, уже захваченных снегами, на зимние пастбища и равнины Кизляра. Все время, пока наша тяжелая коляска поднималась и спускалась по крутым петлям военно-грузинской дороги, один день за другим, вплоть до самого Тифлиса, мы встречали эти сплошные палевые пятна овечьих стад на зелени лугов и горных скатов, неспешно двигавшиеся все в том же направлении. Какая искренняя детская радость на душе! У нас дома уже снег, мерзлая грязь, шубы, двойные окна, ежедневная топка, все почернело, облетело, обледенело; а тут везде еще трава, деревья зелены и только красоты ради пробрызнули легонько румянцем и золотом, отчего горные леса стали еще очаровательнее.

Опять эти давно знакомые, но всегда поражающие и радующие художественное чувство — старинные массивные башни в виде тупых пирамид над слепыми саклями аулов, что висят будто гнезда ласточек на карнизах скал, на макушках холмов. Опять эти грозные голые громады с обнаженным скелетом земли, с гранитными ребрами, перевернутыми совсем отвесно непобедимым внутренним напором чрева земного.

До Балты только одна радостная картина глядящего из-за гряды лесных гор снегового хребта, протянувшего поперек всего перешейка кавказского непрерывную цепь своих каменных пирамид, словно титанический дракон мифологических легенд свои колоссальные позвонки…

Но за Ларсом, за Казбеком уже один суровый разрез безнадежных голых громад, который все теснее и глубже втягивает вас, словно перед вами медленно раздвигаются недра земли и вас поглощает ее черная утроба. Немая гигантская могила и вместе колыбель всего сущего, откуда все вышло, и куда все возвращается, и которая никому не открывает своих грозных тайн. И однако, дерзкий дух крошечного двуногого червяка осмеливается бороться с нею и, погибая в ней, одно поколение за другим, все-таки прорезывает сквозь ее толщи свои каменные и железные тропы, проводит говорящую нитку телеграфа, устраивает свои жилища у самых ног ее беспощадных громад, обрушивающих шутя утесы, камни и снеговые обвалы на голову смельчака.

От Коби к Гудауру теснина делается особенно тесною и мрачною, чуть ли не мрачнее, чем Дарьял у скалы Тамары. Каменные колоссы совсем почти сдвинулись над узкою трещиною, на дне которой пробирается словно живой зверь ревущий поток. Здесь уже все покрыто теперь снегом. Тысячелетние кавказские титаны оделись в белые саваны смерти. В этом виде своем они еще оригинальнее, еще, пожалуй, поразительнее, чем в своем обычном летнем уборе. Теперь они — воплощенное отрицание человека и всего человеческого, всякой жизни; бесстрастные, безжалостные стражи вечной могилы бытия. Я был во всяком случае очень доволен, что увидел старца-Кавказ в его одеждах смерти.

Холод в ущельях ужасный; ветер сбивает с ног, снег не только на горах, но и на шоссе, и на земле. Коляска скользит и визжит по замерзшему снегу.

Солнце никогда не заглядывает, в такую пору года, в эту гигантскую расщелину и не топит ее снегов даже в полдень. Ночь упала тут рано и быстро, и солнце, побаловав нас золото-розовым фейерверком далеких снеговых вершин, которые оно зажгло на несколько минут огнями своего заката, провалилось куда-то за горы, в невидимые нам пропасти. В то же мгновение небо, сейчас только сиявшее лазурью, позеленело и похолодело, как труп замерзлого.

Мы двигаемся своим тяжелым шестериком в снеговом хаосе беспрерывных спусков, поворотов, подъемов, словно по льдам Гренландии, не зная, как дождаться нетерпеливо желаемого перевала. Мрачная теснина держит нас как в железных оковах темницы, в своих белых мертвых стенах, со всех сторон загораживающих небо и звезды. Бедняга осетин, сидящий форейтором на уносных лошадях, подпряженных к четверику по случаю очень трудного многочасового подъема, — хотя и закутан в шубу, папаху и башлык, — совсем смерз и замотался, стараясь вовремя подхватывать унос на крутых местах своими обессилевшими коньками.