Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов) - Роман Кофман

Вчера плавали на шлюпках, заплыли в чеховскую бухту. Я сказал пионерам: „Ощущайте, братцы: в этой воде болтал ногами Антон Павлович Чехов!..“ Ощутили... А вечером мне влетело, причем, здорово, от старшей: „Ты хоть знаешь, безответственная твоя голова, что ляпнул? Чехов — и вдруг болтает ногами!“. Сильно шумела... А по-моему мои „одуванчики“, все-таки ощутили... Вот если бы я стал вещать: „Внимание, дети, вон в том белом скромном домике над бухтой, видите — с зеленой крышей, великий писатель работал над пьесой „Три сестры““ — ощутили бы? Не уверен... А впрочем, может быть, я неправ. Люба, а у столпов педагогики есть что-нибудь по поводу болтания ногами?

В общем, я здоров, бронзов и самокритичен. Скоро увидимся.

Саша.

Вчера не отправил письмо, а сегодня объявили — война! Отдаю конверт, бегу узнавать, что делать с „одуванчиками“».

8. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ПРИВОДИТ ДОСТОВЕРНЫЕ ФАКТЫ

В первые месяцы войны мне пришлось нелегко. Противник имел превосходство в живой силе, технике и, главное, в возрасте, и я был вынужден оставить родной город и эвакуироваться в Среднюю Азию.

Путешествие было интересным, можно даже сказать, увлекательным, На повозке, среди тюков с одеялами, фамильными сахарницами и метрическими выписками я лежал, закинув руки за голову, и всматривался в ночное военное небо. Под левым плечом неудобно выпирал чайник. Вскоре показалась Средняя Азия.

Средняя Азия — это большое пространство, покрытое сверху песком. Кое-где растут тутовые деревья, в их тени хорошо пить чай с лепешками. Бомбежек нет.

Вечерами к моей сестре приходили подружки. Они негромко говорили о чем-то, смеялись, больше грустили и потом всегда пели одну и ту же песню. Песня была странной и завораживающей, элегический мотив простенького вальса обволакивал мягко и убаюкивающе:

Двадцать второго июня,ровно в четыре часаКиев бомбили,нам объявили,что началася война...

Вас бомбили, когда вам было пять лет? Это не так страшно, как потом, когда вы взрослый. В пять вы не сознаете себя ни живым человеком, ни безличным объектом — вы всего лишь персонаж захватывающей жуткой сказки. А разве бывают сказки с плохим концом?

Да и взрослые привыкли к бомбежкам и ленились бегать в подвал соседнего шестиэтажного дома.

Однажды, когда я был в убежище, сверху сильно ударило. Через полчаса, после отбоя, оказалось, что двухэтажного флигеля в нашем дворе больше нет. На его месте были разбросаны куски стен, отдельные кирпичи, спинки кроватей с блестящими набалдашниками, и еще что-то, на что мне не разрешали посмотреть...

Здесь, вдалеке от дома, в одном из прохладных переулков гостеприимной жаркой земли, я вышел из сказки. Я стал беженцем.

9. ПОВЕСТКА

«Военнобязанному запаса тов. Куницыну Александру Филипповичу.

Приказываю Вам 16 августа с. г. к 10 часам явиться в Кокандский горвоенкомат (ул. Карла Маркса 10, комната № 8). Иметь с собой документы, настоящую повестку, теплую верхнюю одежду, кожаную, годную к носке обувь и валенки, две пары белья, продуктов питания на несколько дней.

В случае неявки к указанному сроку будете привлечены к ответственности.

Горвоенкомат».

10. АНДРЕЙ КУНИЦЫН И ТУШЕНКА

Трогательное отношение ко мне со стороны местного населения омрачалось враждебными действиями соседского мальчика Турсунки, который бил меня, едва я выходил на улицу. Мне была неприятна вражда с Турсункой: она ограничивала свободу передвижения по Средней Азии и отвлекала мое внимание от положения на фронтах.

Вскоре, однако, мы помирились и уже вдвоем с Турсункой бродили с утра по улицам, ели подобранные с земли ягоды тутового дерева, дразнили верблюдов, утомившись, спали на берегах арыков; по пути домой длинными палками сбивали с проезжих грузовиков две-три сахарные свеклы — и, утолив голод, охотничий азарт и страсть к путешествиям, возвращались домой.

Дома было прохладно — от вымытых полов, от виноградника за окнами. На подоконнике в банках с подсолнечным маслом покачивались темно-золотые скорпионы. Мама плакала, потому что Саша уехал в теплушке неизвестно куда, вроде бы и не сразу на фронт, — ведь еще возраста нет.

Мне эти слезы были непонятны. Ну, уехал — и уехал. Значит, надо.

11. ПИСЬМО КУНИЦЫНА САШИ 17 АВГУСТА 1942 ГОДА

«Здравствуйте, дорогие! До места пересадки все было в порядке. Сейчас нахожусь в 250 км от вас. Едем, скорее всего, в Кушку, но говорят, будто по приезде будут распределять, по школам: артиллерийской, минометной и т. д.

Кормят в дороге очень хорошо. Вчера дали на два дня хлеба. Не беспокойтесь. Пока все. Целую всех.

Саша».

12. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О ВКУСЕ ВОЙНЫ

Иногда мне давали немного мелочи — и тогда я бежал по потрескавшемуся от жары земляному тротуару к базарчику, у входа в который пожилой узбек торговал мишалдой. Старик, сидевший на корточках у своего ведра, неторопливо принимал деньги, долго пересчитывал, опускал во внутренний карман халата, подшитого ватином, затем, сделав несколько вращательных движений деревянным черпаком, намазывал мишалду — нечто среднее между мягким мороженым и взбитым кремом — на обрывок газеты. Газета называлась «Правда Востока». Слизав с нее приторную, пьянящую, пузырящуюся массу, я оставался с глазу на глаз с окончанием или серединой статьи Эренбурга, перепечатанной из «Красной Звезды».

Сладчайшая приторность мишалды, щеголеватые даже в своей горечи эренбурговы столбцы и соленые мамины слезы на проводах военнообязанного Куницына Александра — таков вкус войны, каким он остался для меня навсегда.

13. ПИСЬМО КУНИЦЫНА САШИ

2 СЕНТЯБРЯ 1942 ГОДА

«Здравствуйте, дорогие мои!

Я знаю, вы очень беспокоились, не получая от меня писем, но так сложились обстоятельства, что нельзя было писать. Уже несколько дней я в училище (пулеметном). Срок обучения 7-8 месяцев. Конечно, в первые дни было трудно физически, вот когда пожалел, что дома ленился делать зарядку. С питанием неплохо, но от посылки я бы не отказался!

Вообще, когда ехал сюда, казалось — еду на край света, а, в сущности, это не очень далеко.

Сегодня сходили в баню, нам выдали чистое белье. Извините, что пишу сбивчиво.

Я очень скучаю за всеми вами, как хотелось бы хоть раз повидаться! Меня беспокоит твое здоровье, мама. Перед тобой задача: сохранить его, сейчас это самое главное, — и ждать без волнений, с уверенностью в том, что придет новая жизнь.

Очень прошу вас, сфотографируйтесь все вместе и вышлите мне карточку.

Андрюшенька, смотри, вставай утром по-военному, а то мне будет стыдно за тебя.

Крепко целую вас. Саша».

14. ПИСЬМО КУНИЦЫНА ГРИГОРИЯ ЛЬВОВИЧА

19 ИЮЛЯ 1942 ГОДА

«Дорогие Аня и Филипп!

Пишу вам из глубокого тыла, куда сопровождал тяжелораненых. Через четыре дня буду снова на фронте. Ничего не знаю о вас; надеюсь, и вы, родные мои, и мои дорогие племяши, и Любочка здоровы.

Самое страшное, что мне, как и вам, не удалось уговорить маму и папу уехать. Мы отступали южнее Киева, и начальник госпиталя разрешил мне отлучиться на 10 часов, чтобы повидать своих. Добираться, сами понимаете, было сложно, я был дома только 15 минут. Никакие уговоры не подействовали. Папа колебался, но мама стояла на своем: „Мы старые люди, нас не тронут. Через три месяца война закончится, увидимся“. И все. Мы попрощались.

Собственно, уходить уже было поздно, почти невозможно, но и смириться с этим было трудно. С оккупированных областей начали поступать тревожные сведения.

Как хочется вас обнять! Будем бороться и надеяться на лучшее.

Целую вас, мои родные! Гриша.

О себе писать нечего. Работы все больше и больше. Квалификация растет. Лучше бы я остался невеждой».

15. ВЕСНОЙ 44-го АНДРЕЙ КУНИЦЫН ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ

Едва мой город был очищен от немцев, на имя отца пришел вызов.

Мы снова пересекли полгосударства, но путешествие это было более грустным, чем первое. Тогда мне очень мешал чайник под боком. Теперь можно было расположиться попросторнее: рядом не было брата.

В Ташкенте была первая пересадка. Я сидел, охраняя вещи, в привокзальном сквере. Родители приходили на час-полтора и снова уходили в темноту. Слова «закомпостировать билеты» мне очень нравились: они красиво звучали и напоминали о мирной жизни. На соседней скамейке умерла старушка. Молодые остроумные лейтенанты заигрывали с моей сестрой. Они наперебой острили, стараясь оттеснить друг друга в невидимом состязании; на них были новые темно-зеленые формы, погоны, бывшие тогда в диковинку, и скрипучие ремни — но шутки их были штатскими: они только ехали на фронт. Сестра громко смеялась.