Флегетон - Андрей Валентинов

Но тогда, под Токмаком, нас обложили по всем правилам. Грамотно обложили и стали выкуривать. Первый день еще можно было держаться: патронов хватало, да и у красных не было артиллерии. Но даже и без артиллерии прижали они нас крепко, головы поднять не давали, а к вечеру на горизонте, словно призраки из нашего недавнего прошлого, появились пулеметные тачанки. Тут началось нечто вроде легкой паники, кто-то первым брякнул «Упырь», и всем стало не по себе.

Этот кто-то был, по-моему, все тот же штабс-капитан Дьяков. Я тогда бежал в наш, с позволения сказать, штаб, то есть в более-менее протопленную хату, где находился подполковник Сорокин и куда мы стаскивали раненых. Подполковнику Сорокину уже тогда было худо, он все время кашлял, но держался молодцом и командовал дельно. Туда же, к подполковнику Сорокину, заскочил и штабс-капитан Дьяков. Он, помнится, попросил последний пулеметный расчет, естественно, его получил и, уже прикуривая, брякнул об Упыре. Храбрый он офицер, и воюет недурно, но махновцы – его больное место. Все не может забыть бой под Волновахой. И я не могу забыть Волноваху, но в Упыря, признаться, не поверил. Просто господа большевики научились всякому, в том числе и пулеметным тачанкам. Вскоре выяснилось, что так оно и было. Наступали на нас чухонцы, то есть красные эстляндцы, ну и тачанки были их собственные. Чухонские, так сказать.

У меня еще стреляли три пулемета, и я, не мудрствуя лукаво – где уж тут мудрствовать, на таком морозе – поставил два пулумута по флангам, а третий в центре. Благо, впереди была степь, мертвых зон практически не оставалось, а патроны еще имелись. Помнится, на левом фланге был за пулеметом поручик Голуб, а на правом – поручик Успенский. Я был в центре, словно Спаситель на Голгофе, и под прикрытием бывшего сельского учителя из Глухова и бывшего студента-химика Харьковского технологического института чувствовал себя вполне спокойно. Когда мои фланги начинали замерзать, бывшего учителя и бывшего студента меняли прапорщик Новиков и подпоручик Михайлюк. При себе я держал поручика Дидковского, который, несмотря на хандру, был еще способен заменить меня на пулемете. Нижних чинов я к пулеметам не подпускал. На всякий случай

Эта недурная диспозиция сохранялась еще сутки и, в общем-то, оправдала себя. Красные, имея преимущество где-то один к четырем, атаковали почти непрерывно, очевидно, тоже меняясь. Но они были в чистом поле, морозец все крепчал, а я мог все-таки греть своих людей, и даже давать им поспать часок-другой. Не сон, конечно, но все же лучше, чем под ветром на таврическом черноземе, Еще год назад можно было ожидать, что краснопузые не выдержат, соберут митинг и, перестреляв командиров, отправятся делать мировую революцию куда-нибудь южнее. Но эти выдержали, а затем подкатила артиллерия, и вот тогда морозец начал продирать уже не их, а нас.

Их главный чухонец рассудил трезво и начал гвоздить не только передовую, как поступил бы дилетант, но открыл навесной огонь в глубину. Город – если Токмак все-таки город, в чем я продолжаю сомневаться – ему было не жалко, равно как и его почтенных обывателей, которые по простоте душевной в эти часы, наверное, уже готовили красные флаги. Впрочем, на его месте я поступил бы так же. Да, научились они воевать. Видать, и мы помогли немного. Так сказать, вариант с Петром Алексеевичем и шведами. Ну еще бы! Помнится, кумир моих уважаемых родителей господин Чехов писал что-то о зайце и спичках. А господа красные, к величайшему сожалению, не зайцы. И, как выяснилось, учиться умеют.

Когда вокруг начало все гореть, кое-кто из нижних чинов, особенно которые из бывших пленных, стали подаваться в тыл, тем более, сгущались сумерки. Конечно, жить хочется всем, в том числе и бывшей красной сволочи. Двоих я уложил на месте лично, на флангах господа офицеры тоже навели порядок, но артиллерия лупила всю ночь, и к утру в моей роте нижних чинов заметно поубавилось. Впрочем, у штабс-капитана Дьякова было не лучше. Мы всегда выступали против этого странного порядка – посылать пленных на передовую. Когда мы были у Чернецова, когда шли с Лавром Георгиевичем, и потом, на Кубани и в Донбассе в нашем отряде таких проблем не возникало. Можно было не бояться, что выстрелят в спину или драпанут в самый разгар боя. Но нас, сорокинцев, становилось все меньше, и к нам стали присылать этих самых, которые… Во искупление, так сказать… Припоминаю спор с подполковником Сорокиным еще перед Волновахой: он все разводил руками и жаловался на командование корпуса. Впрочем, теперь я понимаю, что мы зря горячились. Тех, кто уходил в декабре 17-го, уже не воскресить, а мобилизованные еще хуже бывших пленных. Те хоть чеки боятся.

Удивительно, что за всю эту страшную ночь мы не потеряли ни одного офицера, и когда на рассвете красная чухна пошла на приступ, мои пулеметы вновь сыграли дробь. На том, однако, наше везение и кончилось. Чухна поначалу откатилась, облизнулась, а затем сделала то, что сделал бы и я сам, – выкатила пушки на прямую наводку. Ну а наши пулеметные точки особо искать не приходилось – бой шел уже третий день.

Прапорщика Новикова уложило почти сразу: ему снесло полчерепа осколком, и вопрос о медицинской помощи даже не возникал. Мы оттащили его в сторону, накрыли тем, что осталось от его шинели и кто-то, по-моему, поручик Голуб, успел в передышке перед следующей атакой прочесть заупокойную молитву. По чести говоря, молитву должен был читать поручик Успенский, все-таки он поповский сын, но он как раз сменил прапорщика Новикова у пулемета.

Сеня Новиков воевал с нами с весны 19-го. Он был родом откуда-то из-под Белгорода, добровольцем пошел на германскую и даже успел получить «клюкву» за бои под Ригой. Воевал он спокойно, грамотно и особенно хорош был в штыковой. Впрочем, в дни заттишья он также был первым: наверное не один десяток хохлушек имеют основания помнить нашего белокурого Сеню. Красивый был юноша. Очень. Кажется, у подполковника Сорокина был его адрес но писать мы не стали, – дома у Сени уже стояли красные, и незачем было задавать чеке лишнюю работу. Может, так оно и лучше, – пусть те, кто его еще ждет, надеются. Моим, во всяком случае, было бы легче.

К полудню стало ясно, что следующая атака будет последней. Нижние чины один за другим норовили отползти куда-то за плетень, мои фланги прикипели к пулеметам, а красные вошли в азарт и выкатили прямо на пистолетный выстрел пять тачанок. Я понимал, что если уходить, то уходить нужно немедленно. Да и не придется всем уйти. И лишь с какой-то тупой обреченностью я думал, кто из моих офицеров будет следующим. Каждую секунду я ждал, что один из пулеметов – слева? справа? – замолчит, но пулеметы все били, Бог хранил бывшего химика и бывшего сельского учителя. О себе я тогда как-то не думал, будучи почему-то уверен, что моя очередь – последняя. Так или иначе, но нам троим было суждено уйти из Токмака живыми…

Приходится прерываться. Поручик Успенский вернулся, полный новых творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст, прогоняет меня из-за нашего единственного стола, требуя при этом, чтоб я учитывал интересы поклонников его военно– полевой музы. Ну, так тому, выходит и быть.

6 апреля

Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то чудом сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят, тут и крест не помог. Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории. Отвертеться не удалось, и пришлось два часа рассказывать невеселую эпопею Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история, но действительная невеселая. Правда, под конец лекции я сам немного увлекся, тем более, что мой дед принимал в тех событиях непосредственное участие, защищая батарею N5, которая находится аккурат на месте нынешнего Исторического бульвара города Севастополя.

После обеда – ну, про обед разговор особый и не к ночи – нас вместе с поручиком Успенским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехерезады. Такие монооперы предназначены исключительно для поднятия нашего духа. Выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно, не последовало; тогда он, вероятно, несколько обиженный подобным нашим отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.

Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения – это,действительно, по моей части, правда, ежели настроение этому соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень любят, скорее, совсем даже наоборот, тем более, мои высказывания приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Обычно я отмалчиваюсь, но ежели спрашивают – отвечаю искренне, что его другом не являлся и не являюсь. Хотя быть другом такого человека, как Яков Александрович, почел бы за честь.