Сны - Платон Пугавьёв

больше еë не увидишь", и каждый раз они замолкали, когда материнские пальцы касались входной двери. Отец помотал головой. Следующее предположение оказалось верным. Бал солнечных рыцарей на стене, постель, провожающая к грëзам, – всë было разрушено истошным криком.

Дед перенëс инсульт, поэтому под конец жизни его сознание помутнилось. Он называл меня обезьяной, путал с племянником, носил подгузники. На него было горько смотреть. Этот человек раньше искренне заботился обо мне, несмотря на трудный характер, из – за которого у него случались ссоры с отцом. Как – то раз дело дошло до драки. Меня вывели из комнаты. Последним, что я увидел, был сжавшийся в грозовом замахе кулак отца. Догадаться о произошедшем за мутным стеклом двери не составило большого труда. Мать выставила старика виноватым.

Помню, как дед, выпуская пауков дыма, стриг мои волосы и рассказывал о работе в партии. Я хотел стать таким же важным, каким был он. Сердце пронзила невыносимая боль. В себе я воплощал идею благополучия, но процесс не отличался чистотой. Разум лоснился нескончаемыми мыслями о необратимости его состояния. После второго инсульта дед изменился навсегда, подобно безграничной пучине мгновений, в которой обитает человек. Один момент никогда не сможет приблизиться к идеалу другого, они уникальны, неповторимы. Их жизнь неописуемо коротка. Со смертью мгновения погибает вселенная, чтобы изменëнной возродится в новом. Люди как рабы следуют за ней, погибая и возрождаясь. Но окончание есть у всего. Для человека это духовная смерть, шагающая поодаль чахлого пота, приводящего в величественный собор душ, где младенческое тело впервые касается пелëнок. Она приходит, когда гаснут земные светлячки памяти.

Меня всячески ограждали от тьмы, запретами, бегством создавая шприцы морфина, уколы которых влекли помешательство. Тогда, на кладбище, я хотел лишь вернуться.

СОН ТРЕТИЙ

Небо застыло в масляном актёрстве. Оно ненастоящее, просто неумело подражает живости. Я смотрю на двор, накрытый темнотой. Тихим ропотом идёт Виолетта. Как бы выделяясь из окружающего, её волосы похожи на умилённую светлой тиарой рожь, тело – маленькая подушка, к которой хочется прижаться, почувствовать нежность, доверить себя; и платье с еловыми ветвями на ней прекрасно. Она скрывается за дверью подъезда, унося с собой нечто незабываемое.

СОН ЧЕТВЁРТЫЙ

Я в комнате. Лошади, похожие на лампы, бегут из прихожей, создавая безмолвный ужас. Пространство словно растягивается специально для них. Они нападают, я не могу противостоять их жестокости. Белоснежный пластик раскалывает череп. Свет выжигает лицо. Я жалок, я уродлив, как волосатая гусеница.

До сих пор пытаюсь понять, что такое любовь. Нет, это не просто привязанность. Привязанностью можно назвать что угодно: ненависть, увлечение книгой с библиотечной полки, желание показать себя лучшего. Любовь – это волшебная, ни чем не навеянная чистота. Любовь не временна, не периодична, как любое иное чувство серого мира. Невозможно перебить её сладкий голос. Ах, до чего мало поблёскивает она. Люди готовы назвать именем тёплой, уютной, словно летняя ночь, любви что угодно, даже убивающее другого плетью стремления. То – пошлость, грязная, с чёрными глазами; бесовской эгоизм, титаническим оврагом отделённый от нежности, по – детски обожающей каждую лозу человека.

Семья является обителью, где впервые познаётся она, где нет боязни осуждения, презрения, где можно чувствовать себя, и с какой же искорёживающей болью ускользает сегодняшнее идиллическое благородство. Наполненными кровью глазами глядишь на улыбки, опошляя их прекрасы. Они добивают твоё и без того униженное существо. Тебя предали. Без совершенно крошечного сожаления предали. Убили в тебе человека. Ты вспоминаешь золотистые дни и все вещи рядом, всё, чего ты можешь коснуться дрожащей от судорог рукой, бьёт. Не сдерживаясь бьёт, наотмашку. Ты встать пытаешься, так оно снова бьёт, приговаривая: "Тварь! Не живая, не мёртвая тварь! Ленивая тварь!". До чего некрасиво лицо моё! Оно покрыто шрамами, ожогами, как будто сигареты тушили, будто пепельницей был лоб. Нет, любовь в семье блистала и красителем растворилась. Шуты – выдававшие гравий за чудеса!

Бабушка защищала меня от матери, когда та, вставая на сторону отца в конфликтах, применяла силу. В детстве она гуляла со мной во время пребывания деда в тире, где тот работал, дарила конфеты, игрушки. Отрывком развевается воспоминание: оглушительный, почти колокольный звон, бабушка подходит ко мне, мать со злобой кричит: "Отойди от ребёнка!". Я тоже ругал её. За доброту ругал. Охровый гипсокартон её маленькой кухни, пахнувший рассадой, прожённый линолеум, чай и бутерброды с маслом строили атмосферу неповторимого уюта, безопасности, которую не хотелось оставлять. Мать называла меня провокатором, осыпая разной мерзости прочими оскорблениями, клеймя синяками, в ином месте.

Страшно думать об одиночестве. Да, тогда я мог поговорить с родственниками, но хотелось чего – то большего, совсем как у сверстников. Мне доводилось смотреть на их прогулки, совместные фотографии, объятия. Я завидовал, я чувствовал себя пришельцем, когда без всякого бродил по городскому парку.

Дима – первый, кому я смог по – ровеснически открыться, первый, кто по – ровеснически принял меня. Мы ходили в кино, обсуждали одноклассниц. Вспоминаю, как он бросил улитку мне на шею, как чуть не упал головой на камень, после чего мы сидели на зелёной лавочке близ дома и плакали, вдыхая летний аромат сирени, как зимой ломали снеговиков и ребячески фехтовали на палках. Он будто принадлежал мне. Неправильно! Мерзко! Из – за собственничества я срывался на него и во взгляде казнил окружающих, которые так рьяно норовили забрать частицу моего сердца. Неужели, Дима не был человеком? Какое право я имел присваивать своему вшивому эго блага общения с ним? Кто – то рассказал классной об изливаемой мной грязи и началась травля, ненависть, как к подвальной крысе, портящей зерно. Прямо на уроке произошла истерика, слёзы орошали тетрадь, искажая слога. Присутствующие созерцали, мне казалось, сам мир глядит на красное от нервов лицо, мысленно задыхаясь смехом. Под давлением Дима покинул меня. Я пытался его вернуть: звонил, писал, искал на улице, чтобы подойти. Вновь обратился отшельником, вновь марсианином. Сам виноват! Бестолочь!

Вплоть до знакомства с Виолеттой я ни с кем не общался. Наша первая встреча произошла рядом с моим домом, у летней эстрады. Не знаю, можно ли назвать те чувства искрой. Для разговора нашлось так много общего, мы шли, не замолкая. Она показывала свои рисунки, пересказывала сюжет одной яойной манхвы. Я говорил про занятия немецким, фэнтези, которое я и Дима создавали 2 года назад, аниме и хокку. Нас вдохновляла восточная культура. Было весело. Мы расстались на набережной, когда заходящее солнце румянило воду. Спустя несколько месяцев последовали первые объятия на мосту промышленного района, первый поцелуй в ночном сквере (я хотел сделать момент как можно более трогательным), последовали