Интервью - Юрий Дружников

Моя "американизация", расширение кругозора, плюрализм помогли лучше понять русскую литературу, искусство и культуру вообще, посмотреть на это сверху, как бы с облака. Другими словами, надо было положить на одну чашки весов старые эстетические принципы и на другую -- новые. И взвесить. Без этого нельзя было стать понятным и интересным американским студентам. И это мне по душе. Студенты эти становятся журналистами, дипломатами, переводчиками, учителями. Если из моих лекций и книг они лучше поймут Россию, от этого будет польза обеим странам.

ЛУКШИЧ: Хотели бы когда-нибудь вернуться домой?

ДРУЖНИКОВ: Намерения такого пока нет. Ни семейные, ни экономические, ни даже политические причины для меня, в отличие от других моих коллег, основной роли не играют. Не важен и фактор ностальгии. "Люблю Россию я, но странною любовью", как сформулировал150 лет назад Лермонтов. По взглядам я скорей всего космополит, а, главное, уверен: писать удобнее находясь вдалеке -- как исторически, так и географически. Лучшие произведения Карамзина, Гоголя, Тютчева, Тургенева, Достоевского, Куприна, Бунина, Зайцева и многих других написаны за границей. Пушкин не стал всемирной величиной (мировое значение Пушкина -- в общем-то советский миф), потому что его всю жизнь не выпускали в Европу и ему не удалось из России бежать, что я доказываю в книге "Узник России". Первым русским писателем, хорошо известным за границей, стал Иван Тургенев, потому что жил в Париже.

В Москве меня пугают, чторусский писатель отрывается от среды. Но это стереотип пропаганды, то, что я называю овировским мышлением. Никогда мне так плодотворно не работалось, как в Америке. Лев Толстой говорил, что он узнает новости от извозчиков на улице, но теперь для этого есть радио и телевидение, а поговорить с московскими таксистами, впрочем, как и с нью-йоркскими, достаточно, когда наезжаешь. В России свобода писателя все еще групповая, зависит от обстоятельств и мнений.

ЛУКШИЧ: Что вам больше всего мешало в новой среде?

ДРУЖНИКОВ: Можно мне быть откровенным? Тогда скажу: гостеприимство американцев. Днем вас приглашают на ланч, до лекции закуски, после лекции обед, ежедневные приглашения в гости, а там обычная компания 70 -- 100 человек и все хотят с тобой поговорить. Я люблю людей вообще, красивых женщин, анекдоты, шум праздников, но это отрывает писателя от стола, и приходится отказываться от большей части приглашений.

Вторая, более серьезная трудность -- избыток информации. 130 программ по телевидению (а скоро будет 500). Предложение посмотреть 90 новых кинофильмов. Газеты толщиной 100 страниц. Только русские газеты и журналы: в одном Нью-Йорке их 44, десятки во всех крупных городах Америки. Каждый день вынимаю из почтового ящика стопу, которую еле могу унести. Три четверти этой стопы можно сразу выбросить -- реклама и разные предложения, например, сегодня предлагают выиграть миллион или найти вам подходящую жену. А в дверь звонит общественник: не можете ли помочь деньгами человеку, который решил пересечь Америку с берега на берег на одноколесном велосипеде. Приходится помочь этому сумасшедшему, чтобы он от голода не упал со своего одноколесного велосипеда, и быстрей сесть за недописанный роман.

ЛУКШИЧ: Каково ваше отношение к культурной традиции страны, в которой живете?

ДРУЖНИКОВ: За десять лет я объехал мир и живу в стране, в которой есть все -- от великого до смешного. Выбор в Америке огромен, по сравнению с любой другой страной. Есть вещи, которые вызывают восторг, а есть вещи, которым удивляешься или которых стыдишься. Например, неумеренная борьба феминисток за свои права (хотя статус женщины в Америке сегодня очень высок), беспринципность адвокатов, готовых за деньги доказать, убийца не виновен (но если вы в беде -- то защитят и вас). Плохие средние массовые школы, которые выпускают недоучек, поступающих в университеты (зато частные школы дорогие, но великолепные). Треть населения не может лечиться, так как не имеет страховки (но для остальных -- лучшая в мире медицинская помощь). В литературе и живописи -- гарантированная свобода и даже успех графоманов и халтурщиков (но романы лучших американских писателей и картины мастеров великолепны). В Голливуде -- качество сценария, определяемое количеством трупов и проектируемой суммой дохода от проката фильма (но есть гениальные фильмы, сделанные бедными продюсерами-энтузиастами). Все это -- американская свобода культуры. За все надо платить, и за нее тоже. Запретите делать выставку бездарному художнику, и это отразится на свободе гения тоже. Живя в Америке, самое трудное -- вырабатывать свою линию, свой вкус и ему следовать, чтобы не утонуть в поп-культурном море.

ЛУКШИЧ: Существует ли эмигрантская поэтика?

ДРУЖНИКОВ: Отвечу коротко: да. Но боюсь, что подробный ответ на этот вопрос можно осветить лишь в книге размером 300 страниц. Традиции эмигрантской литературы насчитывают в принципечетыре столетия, со времен Ивана Грозного, когда из России бежал первопечатник Иван Федоров и писатель Андрей Курбский. Поэтика эта существует на базе русской литературы, но всегда была более свободна, жила без цензуры и запретов, вне кастового, религиозного и политического давления. Изучается эта поэтика на славянских кафедрах многих университетов Америки и Европы, а теперь и в России.

Вопрос связан с отношением к эмигрантской литературе в России сегодня. Это отношение зависит от того, к новому или старому поколению относится читатель или критик. Старые подчеркивают, что автор живет в Америке, эмигрант, разрешенный, но чужак. Им хочется доказать, что нет не только своей поэтики у эмигрантов, но нет и самой эмигрантской литературы. Для молодых же это не имеет значения, они смотрят проще. Для них барьеры преодолены, хотя, возможно, они чересчур оптимистичны. Вообще, вопрос сложный. Тема эмиграции в Россиибыла три четверти века запретна, а теперь в Москве каждый, проведя пару дней на Брайтон Бич, чего-нибудь сочиняет про эмиграцию.

Сам образ писателя в эмиграции другой. По пути со школьной парты до профессорской кафедры я слышал о русских писателях, даже классиках, к сожалению, немало конъюнктурного вранья. В эмиграции его меньше. Традиционный русский подход к литературе как средству познания вечных вопросов бытия сохраняется, но писатель -- глашатай всеобщей истины, духовный лидер, которого надо слушать, разинув рот, гуру, подпитывающий энергией дух читателей, воспринимается с трудом.

Пишу я не для России, Америки или Австралии, а сначала для себя. Так же, между прочим, делал и Пушкин. Лучшее из написанного издаю. Амплуа, страсть -- в любопытстве, а не в разоблачении; призвание -- в поиске, как у старателя, ищущего крупицу золота в породе. Кстати, я и золотишко мою изредка, ибо живу в часе езды от Коломы, что на Американской реке, -- центра золотой лихорадки. Мою без удач, но процесс захватывает. Добавлю еще афоризм Хуана Рамона Хименеса, такого же эмигранта, как я, которого приютил и США: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек". Без сего правила, на мой взгляд, лучше не быть писателем. Я медленно копаю до исходного документа, а нет его -- до свидетельств очевидцев. Даже чистая моя проза есть исследование или расследование жизненных коллизий героев. Копаю слоями: сперва просто как любознательный читатель, потом как историк, литературовед, наконец, как писатель, то есть с эмоциями.

ЛУКШИЧ: Какого, так сказать, положение вашего творчества по отношению к родине?

ДРУЖНИКОВ: Большая часть моих книг -- о России и поэтому там много моих потенциальных читателей. Но ведь я опять противоречу принятымтам мнениям. В Москве вышел новым изданием мой "Узник России" -- иная биография Пушкина. Доказываю, что великий патриот был потенциальным эмигрантом, отказником, как мы грешные, хотел бежать из России и, главное, никогда в нее не возвращаться. Пушкин -- национальная святыня, последняя патриотическая опора. Русская монархическая газета в Буэнос-Айресе назвала статью обо мне "Ненавистник России". А если серьезно -- ведь это не я грешный, а великий поэт называл Русь проклятой, писал, что ненавидит свое отечество с головы до ног. Духовно Пушкин близок нам, эмигрантам. Впрочем, сейчас все смешалось. Интеллигенция всегда живет в скептическом состоянии духа. Один старый писатель в Москве на мой вопрос, не собирается ли он на Запад, ответил: "А зачем мне уезжать, мне и здесь плохо". Конечно, есть и непонимание, и зависть,потребление, но письма российских библиотекарш, которые получаю в Калифорнии, дышат любовью к хорошему чтению. Хочу заметить, что "своим человеком", а тем более, "любимым писателем" быть там сейчас, конечно, трудно: Россия при жизни художника ругает и делает великим писателем после смерти. "Они ценить умеют только мертвых" -- это Пушкин сказал, а повторилПастернак.

ЛУКШИЧ: Какого рода ваши контакты с Россией?

ДРУЖНИКОВ: Контакты разные, непростые. Когда бываю там, приглашают на радио и телевидение, но не всегда упоминают, где я живу, как будто вернулся. Печатаются мои книги (вернее, перепечатываются из эмигрантской прессы). В толстых журналах сидят пожилые экспертши, работающие по принципу Карела Чапека. У него критик говорит писателю: "Вы должны писать так, как писал бы я если бы умел". Цензуры и идеологии старой нет, но традиции "самого острого оружия партии" живы. Авторов все еще делят на своих и врагов, подчас печатают только мнения, которые разделяют в данный момент сами. Начальство их по-прежнему гипнотизирует. К сожалению, проблема авторских прав стала еще хуже, чем до распада. Продают в собственность