Алекс - Лорен Оливер

Однажды я даже увидел ее там.

Но каждый раз, возвращаясь мыслями к тому времени, я не мог не вспоминать огонь – и то, как он быстро покрывал небо; звук дома, звук чего-то, превращающегося в ничто.

Вот на что было похоже мое пробуждение в Крипте. Больше не мертвец. Но без нее.

Словно сгорающий заживо.

Мне нечего рассказать о месяцах пребывания там. Попробуйте себе представить, затем вообразите кое-что похуже, и, наконец, бросьте эту затею, потому что вы не сможете понять.

Вы думаете, что хотите узнать, но на самом деле это не так.

Никто не думал, что я выживу, поэтому для охранников это было чем-то вроде игры: посмотреть, сколько еще я протяну. Один парень, Роман, был хуже всех. Настоящий урод – полные губы, глаза стеклянные, как у мороженой рыбы из магазина – и злой как черт. Ему нравилось тушить сигареты о мой язык. Резать лезвиями внутреннюю сторону моих век. Каждый раз, моргая, я ощущал такую боль, словно мои глаза взрывались. Я лежал ночами без сна, представляя, как мои руки сжимаются вокруг его горла, как я медленно его убиваю.

Видите? Я же говорил. Вы не хотите узнать.

Однако самым худшим было место, в которое они меня кинули. Старая камера, где однажды я уже был с Линой, когда мы стояли и смотрели на слова, выгравированные на камне.  Точнее, одно-единственное слово  – любовь. Повсюду.

Они залатали дыру в стене, укрепили ее и поставили стальную решетку. Но я до сих пор мог чувствовать свежий воздух и запах дождя, слышать отдаленный звук ревущей внизу реки. Мог видеть, как деревья покорно сгибаются под тяжестью укрывшего их снега, мог попробовать на вкус сосульки, висящие на внешней стороне решетки.

Это было пыткой – иметь возможность видеть, чувствовать и слышать, и при этом быть заключенным в клетку. Словно стоять с другой стороны ограждения, всего в паре шагов от свободы, зная, что никогда не сможешь пересечь эту границу.

Да. Что-то вроде этого.

 Я шел на поправку – каким-то чудесным образом, сам того не желая и не осознавая, даже не пытаясь ничего делать. Моя кожа срослась, запаяв пулю, застрявшую где-то между двух ребер. Лихорадка спала, и мне перестали мерещиться видения каждый раз, когда я закрывал глаза: люди с темными дырами вместо ртов, загорающиеся здания, небеса, наполненные кровью и смогом. Мое сердце все еще билось, и маленькая, отдаленная часть меня была рада этому.

Потихоньку, постепенно, я возвращался в свое тело. Однажды я смог встать. Неделей позже, я смог пройтись по камере, шатаясь и наталкиваясь на стены, словно пьяный.

Меня били за это – за то, что мои раны так быстро исцелялись. После этого я стал двигаться лишь по ночам, в темноте, когда охранникам было лень совершать даже редкие проверки, когда они спали или напивались, или играли в карты, вместо того, чтобы совершать обход.

Я не размышлял о побеге. Я не думал о ней. Все это пришло позже. Я не думал вообще ни о чем. Была только воля, заставлявшая кровь течь по моим венам, принуждавшая мое сердце работать, а мои ноги – пробовать ходить снова и снова.

Когда я предавался воспоминаниям, я думал о детстве. Я думал о хоумстиде, стоящем на берегу Род- Айленда; задолго до того как я поменялся хоумстидами с другими и оказался в Мэйне: думал про аллею и запах морского отлива, и обо всех этих кирпичных стенах, покрытых слоями птичьего помета, твердого, как распыленная соль. Я вспоминал лодки, которые сооружал из бревен и металлолома этот парень Флик, и первый раз, когда он взял меня с собой на рыбалку – я тогда поймал свою первую форель: помню розовый цвет ее брюшка, помню ее чудесный вкус, будто бы я в жизни не ел ничего лучше.  Я вспомнил Брента, парня моего возраста, которого я считал братом, и то, как выглядел его палец, когда он порезался о колючую проволоку: отекший и почерневший, как дождевая туча; вспомнил, как он кричал, когда ему пришлось отрезать палец, чтобы предотвратить распространение инфекции. Вспомнил Дирка и Мэл, и Тоади: все они погибли, как я узнал позже, при выполнении какой-то тайной миссии в Зомбилэнде. Вспомнил Карра из Мэйна, который рассказал мне все о сопротивлении и помог зазубрить факты из моей новой жизни, когда пришло мое время пересекать границу.

И я вспоминал свою первую ночь в Портленде, как неудобно мне было спать на кровати, и как, переместившись на пол, я сразу же заснул, прижавшись щекой к ковру. Все было в диковинку: супермаркеты, сплошь набитые продуктами, которых я никогда прежде не видел, и мусорные контейнеры, полные вещей, которыми все еще можно было пользоваться; и правила, правила для всего: как есть, как сидеть, как разговаривать, даже как мочиться и подтираться.

В своих мыслях я снова возвращался к жизни – постепенно, не спеша. Давая отсрочку.

Потому что я знал, рано или поздно, я доберусь до нее.

Охранники со временем потеряли ко мне всякий интерес.

В тишине и темноте я становился сильнее.

* * * *

В конце концов, она пришла. Появилась внезапно, совсем как в тот день – когда, выйдя в солнечное сияние, она прыгала и смеялась, запрокинув назад голову, так что ее длинный хвост слегка касался пояса ее джинсов.

После того дня я больше не мог думать ни о чем другом. Родинка на внутреннем сгибе ее правого локтя, как маленькое чернильное пятно. То, как она кусала ногти, когда нервничала. Ее глаза, глубокие, как надежда. Ее живот, бледный и мягкий, такой прекрасный, и маленькая темная впадинка ее пупка.

Я практически сходил с ума. Я знал, что она считает меня мертвым. Что случилось с ней после того, как она пересекла границу? Удалось ли ей выжить? Ведь у нее не было ничего, ни орудий, ни еды, ни представления о том, куда идти. Я представлял ее: слабую и потерянную. Я представлял ее мертвой. Это вполне могло быть правдой.

Я говорил себе, что если она жива, ей придется двигаться дальше, она забудет меня, она снова будет счастлива. Я говорил себе, что это то, чего я хотел бы для нее.

Я знал, что больше никогда ее не увижу.

Но надежда теплилась, несмотря на то, что я изо всех сил пытался ее уничтожить. Совсем как эти огненные муравьи, которых полным-полно в Портленде. Неважно, как быстро ты их давишь, их всегда становится все больше и больше, они бегут нескончаемым потоком, стойким, преумножающимся.

Может быть, говорила надежда. Может быть.

Забавно, как время лечит. Как та пуля, застрявшая в моих ребрах. Она там, я знаю, что она там, но я едва ощущаю что-либо.

Только когда идет дождь. И иногда, когда я окунаюсь в воспоминания.