Лирика (сборник) - Борис Пастернак

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,Друзья и ты в их шутовской гурьбе,И, как с небес добывший крови сокол,Спускалось сердце на руку к тебе.

Но время шло, и старилось, и глохло,И, па́волокой рамы серебря,Заря из сада обдавала стеклаКровавыми слезами сентября.

Но время шло и старилось. И рыхлый,Как лед, трещал и таял кресел шелк.Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,И сон, как отзвук колокола, смолк.

Я пробудился. Был, как осень, теменРассвет, и ветер, удаляясь, нес,Как за возом бегущий дождь соломин,Гряду бегущих по небу берез.

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящикРазлук моих, встреч и разлук,Испытанный друг и указчик,Начать – не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,Лишь подан к посадке состав,И пышут намордники гарпий,Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь —И крышка. Приник и отник.Прощай же, пора, моя радость!Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется западВ маневрах ненастий и шпалИ примется хлопьями цапать,Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,А издали вторит другой,И поезд метет по перронамГлухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,И вот уж, за дымом вослед,Срываются поле и ветер, —О, быть бы и мне в их числе!

Венеция

Я был разбужен спозаранкуЩелчком оконного стекла.Размокшей каменной баранкойВ воде Венеция плыла.

Все было тихо, и, однако,Во сне я слышал крик, и онПодобьем смолкнувшего знакаЕще тревожил небосклон.

Он вис трезубцем СкорпионаНад гладью стихших мандолинИ женщиною оскорбленной,Быть может, издан был вдали.

Теперь он стих и черной вилкойТорчал по черенок во мгле.Большой канал с косой ухмылкойОглядывался, как беглец.

Туда, голодные, противясь,Шли волны, шлендая с тоски,И го́ндолы[1] рубили привязь,Точа о пристань тесаки.

Вдали за лодочной стоянкойВ остатках сна рождалась явь.Венеция венецианкойБросалась с набережных вплавь.

Зима

Прижимаюсь щекою к воронкеЗавитой, как улитка, зимы.«По местам, кто не хочет – к сторонке!»Шумы-шорохи, гром кутерьмы.

«Значит – в «море волнуется»? В повесть,Завивающуюся жгутом,Где вступают в черед, не готовясь?Значит – в жизнь? Значит – в повесть о том,

Как нечаян конец? Об уморе,Смехе, сутолоке, беготне?Значит – вправду волнуется мореИ стихает, не справясь о дне?»

Это раковины ли гуденье?Пересуды ли комнат-тихонь?Со своей ли поссорившись тенью,Громыхает заслонкой огонь?

Поднимаются вздохи отдушинИ осматриваются – и в плач.Черным храпом карет перекушен,В белом облаке скачет лихач.

И невыполотые заносыНа оконный ползут парапет.За стаканчиками купоросаНичего не бывало и нет.

Пиры

Пью горечь тубероз, небес осенних горечьИ в них твоих измен горящую струю.Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,Рыдающей строфы сырую горечь пью.

Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.Надежному куску объявлена вражда.Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпье,Которым, может быть, не сбыться никогда.

Наследственность и смерть – застольцы нашихтрапез.И тихою зарей – верхи дерев горят —В сухарнице, как мышь, копается анапест,И Золушка, спеша, меняет свой наряд.

Полы подметены, на скатерти – ни крошки,Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,И Золушка бежит – во дни удач на дрожкахА сдан последний грош – и на своих двоих.

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен.Не поднять теням крещенских покрывал.На земле зима, и дым огней бессиленРаспрямить дома, полегшие вповал.

Булки фонарей и пышки крыш, и чернымПо белу в снегу – косяк особняка:Это – барский дом, и я в нем гувернером.Я один, я спать услал ученика.

Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.Тротуар в буграх, крыльцо заметено.Память, не ершись! Срастись со мной! УверуйИ уверь меня, что я с тобой – одно.

Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.Кто открыл ей сроки, кто навел на след?Тот удар – исток всего. До остального,Милостью ее, теперь мне дела нет.

Тротуар в буграх. Меж снеговых развилинВмерзшие бутылки голых, черных льдин.Булки фонарей, и на трубе, как филин,Потонувший в перьях нелюдимый дым.

Поверх барьеров

1914–1910

Из книги

«Поверх барьеров»

Петербург

Как в пулю сажают вторую пулюИли бьют на пари по свечке,Так этот раскат берегов и улицПетром разряжён без осечки.

О, как он велик был! Как сеткой конвульсийПокрылись железные щеки,Когда на Петровы глаза навернулись,Слезя их, заливы в осоке!

И к горлу балтийские волны, как комьяТоски, подкатили; когда имЗабвенье владело; когда он знакомилС империей царство, край – с краем.

Нет времени у вдохновенья. Болото,Земля ли, иль море, иль лужа, —Мне здесь сновиденье явилось, и счетыСведу с ним сейчас же и тут же.

Он тучами был, как делами, завален.В ненастья натянутый парусЧертежной щетиною ста готоваленВрезалася царская ярость.

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,Века пожирая, стоялиШпалеры бессонниц в горячечном гамеРубанков, снастей и пищалей.

И знали: не будет приема. Ни мамок,Ни дядек, ни бар, ни холопей,Пока у него на чертежный подрамокНадеты таежные топи.

* * *

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.Облачно. Небо над буем, залитымМутью, мешает с толченым графитомУзких свистков паровые клубы.

Пасмурный день растерял катера.Снасти крепки, как раскуренный кнастер.Дегтем и доками пахнет ненастьеИ огурцами – баркасов кора.

С мартовской тучи летят парусаНаоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,Тают в каналах балтийского шлака,Тлеют по черным следам колеса.

Облачно. Щелкает лодочный блок.Пристани бьют в ледяные ладоши.Гулко булыжник обрушивши, лошадьГлухо въезжает на мокрый песок.

* * *

Чертежный рейсфедерВсадника медногоОт всадника – ветерМорей унаследовал.

Каналы на прибыли,Нева прибывает.Он северным грифелемНаносит трамваи.

Попробуйте, лягте-каПод тучею серой,Здесь скачут на практикеПоверх барьеров.

И видят окраинцы:За Нарвской, на Охте,Туман продирается,Отодранный ногтем.

Петр машет им шляпою,И плещет, как прапор,Пурги расцарапанный,Надорванный рапорт.

Сограждане, кто это,И кем на терзаньеРаспущены по́ ветруПолотнища зданий?

Как план, как ландкартуНа плотном папирусе,Он город над мартомРаскинул и выбросил.

* * *

Тучи, как волосы, встали дыбомНад дымной, бледной Невой.Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,Город – вымысел твой.

Улицы рвутся, как мысли, к гаваниЧерной рекой манифестов.Нет, и в могиле глухой и в саванеТы не нашел себе места.

Волн наводненья не сдержишь сваями.Речь их, как кисти слепых повитух.Это ведь бредишь ты, невменяемый,Быстро бормочешь вслух.

Зимнее небо

Цельною льдиной из дымности вынутСтавший с неделю звездный поток.Клуб конькобежцев вверху опрокинут:Чокается со звонкою ночью каток.

Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец,В беге ссекая шаг свысока.На повороте созвездьем врежетсяВ небо Норвегии скрежет конька.

Воздух окован мерзлым железом.О конькобежцы! Там – всё равно,Что, как глаза со змеиным разрезом,Ночь на земле, и как кость домино;

Что языком обомлевшей легавойМесяц к скобе примерзает; что рты,Как у фальшивомонетчиков, – лавойДух захватившего льда налиты.

Душа

О вольноотпущенница, если вспомнится,О, если забудется, пленница лет.По мнению многих, душа и паломница,По-моему, – тень без особых примет.

О, – в камне стиха, даже если ты канула,Утопленница, даже если – в пыли,Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,Когда февралем залило равелин.

О, внедренная! Хлопоча об амнистии,Кляня времена, как клянут сторожей,Стучатся опавшие годы, как листья,В садовую изгородь календарей.

* * *