Дома русских - Роберт Эйкман

Ближайшим к той лесной плантации городом было местечко под названием Унилинна. Мистеру Пурвису поручили отправиться туда, присмотреть подходящий дом и, если такой найдётся, постараться приобрести его. Он предложил мне поехать вместе с ним, но тут же предупредил, что клерку с моим стажем фирма не сможет возместить расходы. Я до того обрадовался, что упросил отца оплатить поездку. По правде говоря, именно это, по-моему, и было главной причиной, по которой мистер Пурвис остановил на мне свой выбор. Он понимал: то, что по силам моему отцу, может оказаться не по карману отцам других клерков. Мистер Пурвис лучше всех знал, что такая дальновидная бережливость зачастую и решает успешный исход дела. В Финляндии ему нужен был сговорчивый помощник: вести заметки и держать мерную ленту. Позднее, наверное, всё было бы иначе. Я сильно вырос в глазах мистера Пурвиса, и он, конечно, взял бы меня с собой без всяких условий.

Прежде я ни разу не был за границей. Для вас, наверное, это странно звучит — в наши дни студенты ведь только и делают, что путешествуют за счёт грантов, — но тогда, не забывайте, не так много времени прошло от окончания первой мировой, и путешествовать стало значительно сложнее, чем до её начала, когда для этого не нужен был даже паспорт. От такого поворота люди вроде моего отца махнули на путешествия рукой. К тому же они, должно быть, боялись увидеть, как сильно всё изменилось.

Мы сели на двухтрубный пароход шведского Ллойда, плывший из Тилбери в Гётеборг. Мистер Пурвис в одиночку занимал каюту первого класса, а я делил свою с молодым шведским миссионером, как он сам себя называл. Он громко молился две ночи напролёт, носил тёмно-серые фуфайки с кальсонами и пытался обратить меня в свою веру, хватая за плечи и важно, с расстановкой, рассказывая об аде и раскаянии. Каждый раз, возвращаясь в каюту, я находил под подушкой или в ботинках английские религиозные брошюры.

В Гётеборге мистер Пурвис отвёл меня в Лизеберг, прекрасный парк развлечений, который помог мне по-новому взглянуть на шведскую жизнь. Как ни странно, мистер Пурвис любил бывать в подобных местах и мог часами сидеть там, глазея на хорошеньких шведок и делясь со мной замечаниями на их счёт — будто обсуждая скаковых лошадей. Всё это в точности повторилось в Стокгольме. Мы отправились в парк Грёна-Лунд. По сравнению с Лизебергом, условия там были далеко не такими изысканными, но мистер Пурвис ничуть против этого не возражал.

Ему, пожалуй, было только приятней. Я с улыбкой наблюдал за тем, каким образцовым англичанином он держался за границей. Сам я предпочёл бы прогуляться в одиночестве, но мистеру Пурвису, казалось, до того нравилась моя компания, что это было бы явной ошибкой.

После ночи в Гётеборге, и ещё одной в Стокгольме, мы отправились на финском пароходе через Балтику, из Норртелье в Турку. Наш путь лежал через Аланды — сотни островов, по большей части необитаемых; в 1918 году финны отбили их у большевиков, прошагав многие мили по зимнему льду. От пристани в Турку мы на поезде добрались до Хельсинки, где провели нашу пятую ночь. Прибыли мы запоздно, а уехать должны были рано утром, так что Хельсинки я почти и не видел; и всё-таки поразительно, как много, при желании, можно успеть даже за пару часов. Мне никогда не забыть очертания Собора на фоне звёздного неба, или вид с Кауппатори на укреплённый остров по ту сторону пролива. В них была какая-то тайна, которую я никогда и нигде больше не встречал. Стоял июль или август — время, когда в Финляндии по-настоящему не темнеет, — и от этого зрелище казалось ещё прекрасней, хоть я и не горел желанием увидеть белую ночь. Мне кажется, нескончаемый день был бы гораздо хуже нескончаемой тьмы. Стоять в полночь на площади, вглядываясь в море, было совсем не в характере мистера Пурвиса, но он всё-таки отнёсся к этому благосклонно, понимая, что я впервые оказался за границей. Помню, он угостил меня финским ликёром под названием «месимарья».

На следующее утро мы отправились в Унилинну и уже к обеду были на месте. Мы провели там четыре ночи. Городок этот совсем не большой, и поскольку за осмотром домов мы обошли его от края до края, я вполне в нём освоился. Там было очень красиво. Как и многие финские города, этот расположен на берегу узкой протоки между двух озёр и занимает, кроме прочего, несколько озёрных островков, соединённых мостами, так что временами трудно вспомнить, где ты находишься: на большой земле или на острове. В Финляндии большая земля и острова часто неотличимы друг от друга. Озёр там, должно быть, десятки тысяч, и многие сообщаются между собой, как и те два по соседству с Унилинной; а кроме них есть ещё реки и даже каналы. Морское побережье точно так же распадается на острова. Эта повсеместная растворённость жизни в водной стихии была моим главным впечатлением от Финляндии. Между тех озёр тянулись поросшие хвойным лесом гребни каменистых холмов высотой в пару сотен футов, редко где выше. Может, здесь они кажутся уродливыми, но там смотрелись вполне уместно. Я решил, что весь лес в окрестностях Унилинны принадлежит той самой фирме, интересовавшей мистера Данцигера. Каждую осень его плотами сплавляли к морю на экспорт.

Унилинна была излюбленным местом отдыха отпускников. Её набережную, как бывает на морских курортах, украшали флаги; вдоль берега стояли в ряд пароходы, совершавшие рейсы по озеру — дорога до самых дальних его уголков занимала весь день. Пароходы работали только на дровах, и чудесный запах от них разносился иногда по всему городу. На одном конце набережной стояли развалины огромного замка. Это была единственная настоящая достопримечательность, которую я успел посетить. Его наружная часть производила великолепное впечатление, но, как выяснилось, лишь она одна и представляла интерес — во всяком случае, для меня. Пространство внутри замка занимали открытые театральные сцены, а от них мало пользы, когда знаешь по-фински всего несколько слов. Конечно, я кое-как подучил язык, но длинные пьесы в стихах — это совсем другое дело. Не привлекали они и мистера Пурвиса. Ему больше нравилось сидеть на террасе кафе, разглядывая проходящих мимо девушек. В красоте они ничуть не уступали шведкам, разве что одевались не так элегантно. Смотреть на них — вот и всё, на что меня хватало.

Ещё там были цыгане, настоящие оперные цыгане со смуглыми лицами, сверкающими глазами и цветастыми одеждами. Встретить их можно было по всему городу, особенно на рынке, который каждое утро вытягивался, насколько хватал взгляд, вдоль всего портового района, но к полудню исчезал без следа. Цыгане, случалось, пытались подойти и заговорить с вами, но быстро отступали, чуть ли не растворялись в воздухе, уяснив, что вы не знаете их язык; ни один из их языков — поскольку многие из них, как мне дали понять, были русскими цыганами, сбежавшими в 1917 году от большевиков. Если это правда, то моё знакомство с русскими началось именно с них. Разумеется, при том условии, что цыган можно назвать русскими. Может, и нельзя. Но ведь с русскими вечно одна и та же история: стоит копнуть глубже, как выясняется, что это кто-то другой: украинцы, грузины, азиаты, а с 1939 года — литовцы, латвийцы и эстонцы, из тех, кому удалось выжить. Из Хельсинки через море можно высмотреть эстонский берег, но с 1939 года простых путешественников туда не пускают.