Рома, прости! Жестокая история первой любви - Катерина Шпиллер

– Ма, Рома в их семейке – урод. Он единственное оправдание существования этих людей…

Когда, выписавшись, Роман выходил из дверей больницы, на ступеньках около одного из столбов, поддерживающих крышу крыльца, стояла Юля. Она прижималась спиной к этому белому столбу, как к березе, словно черпая из него силы.

– Мама, – твердо сказал Рома. – Это, – он ткнул пальцем в Юльку, – моя жена. Или теперь мне надо сгореть, утонуть, застрелиться?..

Вера Георгиевна вздрогнула и закрыла лицо руками. Немая сцена длилась не меньше минуты. Юлька все не отходила от столба, он был такой надежный, прочный, гладкий и прохладный, к нему было очень приятно прислоняться – ведь уже стояло жаркое лето.

Наконец Вера Георгиевна отняла ладони от лица и тихо произнесла:

– Делайте, что хотите. Мне уже все равно. У меня теперь одна проблема – мама…

– Опять? – раздался насмешливый голос Юли, она отделилась от своей опоры и медленно направилась к Роману.

– Как ты смеешь? Ты?! Она теперь лежачая, совсем плохая… – Вера Георгиевна задохнулась от негодования.

– Мы ей будем носить кефир и апельсины, – отчеканила Юлька, взяла Ромку за руку и повела за собой. – Идем, Ром, нас дома ждут.

И он пошел, обалдевший от ее силы и напора, от ее безжалостных слов, от ее таких жестких и взрослых глаз.

Вера смотрела им вслед, испытывая нечто вроде облегчения. Ну и пусть, ну и ладно. Там о нем позаботятся. А ее, мать, он все равно любить будет, ведь он такой верный и правильный. Проблем же ей теперь и с мамой предостаточно: лекарства, больницы, сиделки…

– Меня жизнь наказала, но и до тебя, маленькая сучка, доберется, – прошептала Вера в спину Юльке.

Во время больничной эпопеи Юлька стала общаться с Ритой, которая училась в параллельном классе и увлекалась журналистикой. Ее уже не раз публиковали в «Комсомолке» и «Вечерке», и эта развитая во всех отношениях девочка норовила превратить в статью все, что встречалось на ее пути. Любое событие, любой более или менее интересный разговор вызывали у нее одну реакцию: «О! – пальчик вверх, бровки вверх. – Об этом надо бы написать!» И писала до посинения! Из двадцати ее «писулек» публиковалась в лучшем случае одна, но она продолжала упорно трудиться, копить написанное и уверяла, что «все это когда-нибудь пригодится».

История Романа и Юли подвигла ее на прямо-таки рекордное количество неопубликованных статей и заметок: о любви в шестнадцать, об отношениях поколений, о ханжестве и догматизме, об эгоистичности родительской любви… Невозможно вспомнить все темы, вычерпанные Ритой из случившейся драмы. Она бегала, как ненормальная, с блокнотом и ручкой, не стесняясь приставать ко всем: к одноклассникам Ромки и Юли, к учительнице Татьяне Николаевне, даже к родителям несчастных влюбленных. Правда, Людмила Сергеевна спокойно послала ее подальше, а Вера Георгиевна набросилась чуть не с кулаками, грозя сообщить «куда следует» и добавив: «Мы не Америка какая-нибудь, у нас личная жизнь граждан вовсе не для печати, наша журналистика – не такая! Ты, между прочим, комсомолка, а позволяешь себе тут с блокнотиком!»

Из непосредственных участников событий только Юлька, которой необходимо было выговориться, разрядиться, удостоила Риту вниманием. Взяв с нее слово ничего не тащить в газеты («Нет-нет, Юльчик, я только для себя, никому и никогда, клянусь грядущим аттестатом!»), Юля описала все подробно и с деталями, но, естественно, со своей колокольни. Умная Рита сделала поправки на Юлькино личное восприятие и довольно точно оценила и охарактеризовала для себя всех героев: Рома – наивный идеалист, хороший мальчик; Юлька – зациклившаяся на своей любви серенькая девочка; Вера Георгиевна – свихнутая на цыпленке курица-стерва; Людмила Сергеевна – женщина, которая любит и любима, а потому – умная и прелестная. Еще Татьяна Николаевна, учительница… Ее-то Рита и так знает: старая дева, из добрых, подвинутых на литературе и «нравственности». В сущности, ничего нового и интересного.

А вот Юльке надо помочь! Девочка явно не в себе. Цепляется пальчиками за пуговицы на Ритиной кофте и лихорадочно бормочет: «Не, ну ты представляешь? Не, ну ты слыхала?» Ее пичкают какими-то таблетками, а вот Рита замечает: выговорившись у нее на плече, Юлька уходит домой успокоившейся, даже какой-то посвежевшей без всяких лекарств. Так и «лечила» она ее. И каждый раз после больницы Юлька шла не домой, а к Рите, чем вызывала в матери некоторую ревность.

– Что тебе эта нагловатая девчонка? Ведь я твой друг, ты же знаешь… Иди ко мне, я с тобой, родная!

– Мама, мне дома сейчас трудно. Там ты с Володей… Вы такие красивые, счастливые…

– Доченька моя, я сейчас вся внутри умираю из-за тебя, я сгораю, задыхаюсь от твоего горя! И Володя переживает очень…

– Вы замечательные, мама, мне с вами повезло! Но пойми: есть вы – ты, Володя, Мася. И есть я. Я сейчас отдельно. Я люблю вас, обожаю Максимку, ты же знаешь. Но все вы – это радость, семья, счастье… Я не могу это видеть, прости… Не знаю, как объяснить…

– Ну, хорошо, хорошо… А Рита – это что?

– Она слушает меня просто… Чаем поит, говорит какие-то слова. Вроде ерунда, а мне легче почему-то. Не сердись, пожалуйста!

Людмила Сергеевна во все глаза смотрела на свою маленькую, щупленькую и такую взрослую девочку. Такое пережить в шестнадцать лет, не дай Бог! Ей казалось теперь, что дочь в чем-то мудрее, старше ее, ведь никогда ей не довелось испытать подобного. Все ее любови-романы были, как бы это сказать, нормально радостными, что ли? Конечно, с переживаниями, разумеется, со слезами и рыданиями, но никаких трагедий, родственников-монстров, больниц и смертей. Она-то думала, что вершина всех любовных неурядиц – это ее многолетнее стремление доказать всем, что брак с «мальчиком», годящимся ей в младшие братья, правилен, удачен и абсолютно нормален во всех отношениях. Доказала. Все трудности давно позади. А у дочери, у Юленьки – такой кошмар. И во сне не приснится!

Так что Людмила Сергеевна не обижалась на дочь. Пусть идет туда, где ей сейчас лучше, легче. И разумеется, пусть выходит замуж за Рому. Вот только жить ребята будут здесь, с ними, Масю они с Володей заберут к себе в комнату…

– Только у нас! Близко ты не подойдешь к этой ведьме! Хоть она и Ромина мать…

– Спасибо, ма, – тоскливо улыбнулась в ответ Юля. – Я и сама так решила, – кивнула она и ушла к Рите.

Сама решила? Как она могла, собственно, так решить без нее, мамы, без Володи, ничего даже не сказав, не посоветовавшись? Это их идея, они имели право на подобное решение, но Юля… И тут Людмила Сергеевна окоротила себя, строго напомнив о том, что пережила ее девочка: «Она просто ни секунды не сомневалась в нас, она верит мне и знает, что я всегда помогу. И ей, и ему. Господи! За что же нас всех так тряхнуло? Костя… Может, это наказание мне за мое к нему презрение? И за что презрение-то? Получается, за любовь. Но ведь умер-то как раз он! Эх, Костя…» Жаркие слезы вдруг навернулись на глаза, горло сдавил такой спазм, что, казалось, это конец, сейчас задушит. «Моя первая дурацкая любовь, тебя больше нет, а твой сын лежит в больнице, весь переломанный из-за огромной любви к моей дочери. Что же, что же все это означает, зачем, почему так?»

Красивая, ухоженная женщина, вцепившись обеими руками в занавеску, плакала, глядя в окно на идущую от подъезда дочь, и старела от слез. И видел ее только кудрявый малыш с глазами-вишнями, побросавший от удивления игрушки…

Хотя Юлька часами просиживала у Риты, подругами они все же не стали. То была улица с односторонним движением: Юлька как ничего не знала о Рите, так и осталась в неведении. Впрочем, она и не особо интересовалась ею. Рита для нее была отдушиной, жилеткой, всем, чем угодно, но не живым, реальным человеком со своей жизнью и проблемами. Юля говорила, говорила, а выговорившись, пила чай, успокаивалась и уходила.

Один раз до ее ушей, вернее, до сознания, долетело Ритино замечание:

– По-моему, тебе надо что-то изменить в своем отношении к жизни. Смотри: сначала ты не видела, не знала и знать не хотела ничего, кроме своей любви. Теперь ты живешь исключительно внутри горя. Хотя, как я понимаю, все идет на лад, вполне можно строить планы, думать о будущем… Эй, Юль, ты хоть слышишь меня?

«О чем она? Что-то такое мне уже говорили… А, да: Танечкино «жизнь больше любви». Жизнь больше любви, жизнь больше горя. Какая она большая – жизнь. Большая и толстая, как Ромкина мама Вера. И такая же злая и подлая. Что Рита мне объясняет? Ерунда какая-то…»

Вскоре Рита оставила свои попытки пробиться к Юле, и так они и «дружили». Пока Ромка не выписался и не пришел жить в Юлькин дом. С тех пор – будто отрезало. Ритка как-то заметила их обоих на улице, кинулась наперерез: «Привет, влюбленные!» А они ответили спокойно и равнодушно: «А, привет. Ну, как жизнь?» И пошли дальше. Больше Рита их не встречала, хотя жили-то на одной улице. Иногда она видела Людмилу Сергеевну с Масей, пару раз столкнулась с постаревшей, измученной, всклокоченной Верой Георгиевной с пудовыми сумками в руках…