Елка в подарок - Фредерик Дар

Ровно через неделю, вечером, если быть точным, мы с маман сидим перед телевизором и вкушаем передачу под несколько абстрактным названием «Изысканное чтение». Ведущий Пьер Болтуньон наводящими, как бы спонтанными вопросами предлагает будущему знаменитому писателю объяснить, почему режиссер, выплеснувший на экран его гениальное творение, показывает крупным планом ноги служанки в таком неожиданном, как ему кажется, ракурсе, а именно сверху. И будущая знаменитость, вместо того чтобы сказать, мол, его герой смотрит на ноги служанки сверху по той самой что ни на есть тривиальной причине, что девица лежит перед ним на постели, пускается в пространные объяснения. По его толкованию, режиссер поддался смелому импульсу души, крайняя эстетическая эгоцентричность которой обусловливает рваный ритм киноинтерпретации, а его условные рефлексы будто бы вытекают из бивалентной наследственности. И вовсе не кухаркины ноги сами по себе привлекают режиссера, а волосы на ее ногах, которые он обнаружил у актрисы во время съемок. Это, видите ли, всколыхнуло его память и, в частности, подняло на поверхность сознания неизгладимое впечатление об усах кормилицы, живущее в нем с грудного возраста.

Ведущий заявляет, что именно так он и понял художественный прием авторов экранизации, и просит писателя уточнить, какими были в воображении романиста волоски на ногах служанки, темными или светлыми? Гость студии поясняет, что он всегда их видел каштановыми. Это прямо-таки воодушевляет ведущего Болтуньона, и он тут же цитирует фразу с двадцать восьмой страницы романа: «Она всегда обожала печеные каштаны». Затем, не давая несчастному опомниться, прижимает его к стенке неожиданным вопросом, не было ли в подсознании автора некоего намека через каштаны на зрелость, он бы даже сказал спелость, молодой героини? И затравленный романист краснеет, сознавая, что полностью разоблачен вплоть до своих самых последних задних мыслей.

Короче говоря, мы с Фелицией мило проводим время, тупо глядя на экран, когда нашу идиллию нарушает телефонный звонок.

Мадам Пино, собственной персоной, приглашает нас в следующее воскресенье на новоселье в их новый, нежданно-негаданно свалившийся на голову загородный дом в Маньи-ан-Вексен. Я пытаюсь объяснить, что в воскресенье как раз матч века по регби между Францией и Шотландией, но она стоит насмерть, и я наконец сдаюсь.

Хочу вам сказать, дорогие мои, и поверьте мне на слово: если судьба зовет вас, пусть даже неблагозвучным голосом матушки Пино, лучше всего ответить: «Слушаюсь!»

Глава вторая

В которой говорится о том, что Фелиция берет с собой маленький сверток, а я — огромный мешок

Самое противное в жизни, доложу я вам, мои несообразительные читатели, — ее неумолимость. Она течет, постоянно приближая поставленные вам всевозможными обстоятельствами сроки. Возьмем, к примеру, сроки платежа. Когда вы ставите закорючку под распиской в получении ссуды, вас это не пугает. Но время неумолимо бежит вперед, не спрашивая вас, как вы к этому относитесь, и вот уже пора возвращать долги. Ах, как портится настроение, особенно когда отдавать нечем. Хоть волосы на себе рви, при условии, что они у вас еще остались. Сроки есть сроки — не отвертишься, будь то последний взнос за купленный вами и уже достаточно потрепанный автомобиль или приглашение на новоселье четы Пино. И как бы вы ни пытались этого избежать, но день «Д» и час «Ч» настают. Поняли, что я хочу сказать, твердолобые мои?

Из-за нехватки места в загородной резиденции, столь удачно снесенной «Средиземной уткой», Пинюши устраивают свое новоселье в самом узком кругу.

На званом обеде присутствуют моя матушка Фелиция, я сам (это тот парень, который, как вы знаете, превращает головы девушек во флюгеры), а также супруги Берюрье.

Накануне великого события, то есть в субботу, а событие, как вы должны помнить, назначено на воскресенье (если я вас запутал своими логическими рассуждениями, подумайте, не пора ли нанести визит вашему психоаналитику), мне позвонил Толстяк Берю и уведомил, что его так называемый автомобиль как нельзя кстати сломался. Надо вам заметить, что Берю вообще большой знаток и любитель самодвижущихся (изредка они у него и вправду движутся) агрегатов. У моего помощника своего рода бзик что касается немецких и австрийских тележек, произведенных на свет до первой мировой войны. Блеск, уникальные машины! Есть, правда, один затык: если Толстяку необходима запчасть, он вынужден обращаться сначала в музей истории автомобильной техники и лишь потом в мастерскую, чтобы ее изготовили. Стоимость детали при этом намного превосходит стоимость всего самодвижущегося (в данном случае неподвижного) средства.

Так вот недавно Берю приобрел экземпляр «рихард-штрауса» 1904 года выпуска. Любитель автораритетов хвастливо объявил нам, будто тачка как новая, с иголочки. В действительности же вышеупомянутая повозка напоминает машину лишь по той простой причине, что у нее четыре колеса и руль, к счастью установленные на положенном им месте, а не выданные Толстяку в придачу к железному ящику с заклепками, как это случалось раньше. Он выложил за старушку круглую сумму (кто скажет, что сумма квадратная, я тому плюну в лицо) в пятьсот старых франков, то есть пять новых, которые должен теперь выплачивать в рассрочку в течение полутора лет. Толстяк самолично красил свою развалюху целый месяц специальной белой краской для внешних деревянных покрытий. У этого чуда доисторической техники литые шины, ацетиленовые фары и брызговики, прикрученные к корпусу колючей проволокой, чтобы отпугивать шутников, имеющих обыкновение отрывать от машин все, что торчит. Машина — зверь, уверял нас Берю, заводится без ручки и без стартера, правда, при одном лишь условии: должна стоять под уклон не менее двадцати пяти градусов. Клаксон издает звуки, напоминающие рев коровы, которой приспичило срочно отелиться, а когда в редкие счастливые моменты движения Толстяку необходимо переключить передачу (обычно ударом ноги), скрежет стоит такой, будто с рельсов сошел поезд. Словом, как тонко подметил сам владелец, машина серьезная. Сев в нее, ощущаешь, что едешь! Вопрос лишь в том, приедешь ли? Итак, мне звонит Берю.

— Слушай, Сан-А, тебя не затруднит заехать за нами завтра утром?

— Что, твоя сенокосилка опять заартачилась?

— Да понимаешь, проблема: сегодня по дороге из Жуенвиля я потерял задний мост.

— И теперь ты, значит, безлошадный?

— Тачку починят только на следующей неделе. У меня есть механик, готовый обменять мой «рихард-штраус» на открытый «мартин-лютер». Представляешь, задарма! Если б ты увидел эту тележку, старик, ты бы обделался от зависти — до чего хороша! Сиденья из чистой кожи! Набиты настоящим конским волосом! Это тебе не нынешняя губка… Фары из красной меди, колеса со спицами…

— У садовых тачек колеса тоже со спицами! — обрываю я вошедшего в раж приверженца автоантиквариата. — Ладно! Подъеду часам к одиннадцати…

— Слушай, у тебя на крыше есть багажник? — интересуется Берю.

— А что?

— Сообразил подарок для Пино, а он довольно громоздкий…

— Что же это такое? Дирижабль?

— Нет. Елка!

— Ты спутал, Толстяк, мы же едем не на Рождество.

— Ну и что? Я подарю ему живую елку, чтобы посадить в саду. Пинюш жаловался, что на его участке ни деревца!

Когда на следующее утро я подъезжаю к дому Берюрье, тротуар около его дома сильно смахивает на лесоповал где-нибудь в Северной Норвегии. Елочка, приготовленная Толстяком, длиной метров пять — корни лежат поперек улицы, а макушка скрывается за углом.

Супругов Берюрье провожает с плаксивой миной друг семьи, парикмахер Альфред. Мы здороваемся, грузим королеву лесов на багажник. Мадам Берю, запакованная, как рождественская индейка, в нежно-розовое облегающее платье, садится сзади рядом с маман, плюхнув увесистый зад прямо на коробку с пирожными, которые Фелиция приготовила с вечера для праздничного стола.

Церемония отъезда напоминает суету, предшествующую королевскому приему. Все непомерно воодушевлены и взбудоражены. Толстяк напялил на себя концертный вариант number one: черный костюм, практически новый, всего-то десятилетней давности, будто жеваный и страшно узкий, белую в принципе рубашку, галстук в шотландскую клетку и желтые ботинки. Атасный прикид! Он усаживается рядом со мной, снимает заляпанную шляпу с помятыми полями, водружает ее на колено и приглаживает редкие потные волосы, прилипшие к голове, как водоросли к панцирю черепахи.

— Хороший денек! — заявляет Берю, довольный собой, будто именно он был у истоков формирования сегодняшней атмосферы.

Никто не подхватывает его глубоко философское замечание, исходя из принципа полной и очевидной самодостаточности выраженной Толстяком мысли. Не услышав ответа, он решает продолжить монолог: