И снова через фронт… - Иван Василевич

— Ой, какая запущенная рана. Похоже на гангрену. Наверняка будут ампутировать.

Через некоторое время разведчика осмотрел хирург.

— Эк разворотило! Слепое ранение. Конечно же, слепое. Постойте-ка! Берцовая кость, по-видимому, не перебита… Вам, молодой человек, повезло, — произнес он мягким басом, увидев, что раненый приоткрыл глаза. — Вот только жаль — много крови потерял… И угодила она в нижнюю треть бедра, вырвала из кости небольшой осколок, но не перебила ее. Мякоти, правда, выхватила порядочно. Ну, ничего… Были бы кости целы…

Хирург внимательно осмотрел рану и, обращаясь к озадаченной медсестре, сказал:

— Надо полагать, голубушка, ампутация в данном случае преждевременна. Мы обязаны бороться за сохранение ноги. Понятно? А сейчас давайте-ка как следует обработаем рану, удалим все лишнее. А потом отправим раненого в Калугу, в эвакогоспиталь.

— Товарищи! Значит, я на Большой земле? — вяло и тихо произнес разведчик.

— Да, дорогой, успокойся. Скоро тебе будет полегче. Рану заштопаем, поправишься.

— А я чего только не передумал. Помню, партизаны хотели отправить меня на Большую землю. Самолетом. Помню, как укладывали в «люльку»… А потом очнулся — темно, тесно…

— Успокойся, голубчик. Тебе нужен полный покой. А за жизнь твою будем бороться. И ногу сохраним.

К полевому госпиталю время от времени подходили машины с красными крестами. На них привозили раненых.

Разведчику Овидию Горчакову требовалось длительное стационарное лечение. Его надо было немедленно эвакуировать. Он находился в тяжелом состоянии: потерял много крови, рана большая и запущенная.

На другой день, когда, окончательно придя в сознание, он открыл глаза, увидел рядом со своей койкой молоденькую черноволосую девушку в белой косынке.

— Где я?

— Вы в госпитале, в Калуге.

В госпиталь поступило новое пополнение. Из вестибюля доносились вскрики, стоны, ругань, распоряжения дежурных врачей. Медсестра подала раненому лекарство и ушла туда, где принимали новых больных. Через несколько часов хлопоты, связанные с приемом пополнения, были закончены.

Все вошло в прежний размеренный ритм госпитальной жизни.

В калужском военном госпитале хирурги также сочли возможным ногу у Горчакова не ампутировать: гангрены нет, рентген показал, что берцовая кость не перебита.

После операции рана заживала медленно. Врачи забеспокоились: температура держалась высокой, сердцебиение было учащенным.

— Раненый чрезмерно возбудим и раздражителен, — жаловалась чернявая медсестра врачу во время обхода. — Ночь почти не спал. Как сомкнет глаза, начинает кричать. Видимо, кошмары снятся… Только полчаса назад заснул.

— Нервы сдали, ничего не поделаешь. Молод еще, а пережить, судя по всему, пришлось немало.

Санитарный эшелон с красными крестами на вагонах объехал по кружным путям Москву. Медсестра собрала у раненых письма, свернутые в треугольнички, и опустила их в почтовый ящик на подмосковном разъезде.

Горчаков лежал на верхней полке жесткого вагона, мягко вздрагивавшего на стыках рельсов и дробно выстукивавшего колесами. Временами, когда боль утихала, он выглядывал в окно, еще не веря, что ему удалось добраться до Большой земли. Его измученную душу переполняла небывалая светлая радость. Ведь совсем недавно он прощался с жизнью там, во вражеском тылу, истекал кровью… Не верил в возможность эвакуации из заблокированного Клетнянского леса, как не верят в чудо. Но чудо все-таки свершилось: вернулся живым из тыла врага.

Временами мысли уносили его то домой, в старый московский дом на Петровском бульваре, что сбегает двумя рядами разросшихся лип к Трубной площади, то в родную школу, то в райком комсомола.

…На пятый день Великой Отечественной войны Коминтерновский райком комсомола Москвы отправил добровольцев-комсомольцев на трудовой фронт под Рославль. В их числе оказался и Овидий Горчаков, шестнадцатилетний сероглазый юноша с густыми, зачесанными назад светло-русыми волосами.

Весь июль и половину августа 1941 года вместе с другими такими же ребятами, вчерашними старшеклассниками, рыл траншеи и эскарпы, хотя и не очень-то верил в необходимость своего труда: ему казалось, что в ближайшее время фашисты будут наголову разбиты и он, так и не приняв настоящего участия в войне, вновь достанет из книжного шкафа учебники английского языка, будет сдавать вступительные экзамены в институт иностранных языков или в университет. Ему еще не верилось в правдоподобность скупых сообщений газет и радио о том, что немецко-фашистские войска достигли берегов Днепра.

В октябре, после того как оккупанты вошли в Орел, Брянск, Вязьму, трудовой отряд московских комсомольцев был поспешно снят с окопов и возвращен в столицу. Усталый Овидий пешком добирался с Киевского вокзала на Петровский бульвар, в дом номер семнадцать, на углу Колобовского переулка. Здесь, на пятом этаже в пятьдесят третьей квартире жила его семья. Но не удалось ему удивить мать и сестер ни своим загаром, ни мускулами. Квартира оказалась запертой и опечатанной. В домоуправлении сообщили, что мать и младшая сестра эвакуированы под Казань.

Пришлось разыскать старшую сестренку и с ней ехать к матери. Выбившийся из расписания пассажирский поезд останавливался на каждом полустанке, пропуская спешившие на фронт эшелоны с красноармейцами, танками, артиллерией, автомашинами. Ехали долго.

В деревне Аттиково, близ станции Тюрлема, Овидий работал в колхозе. Прошло несколько месяцев, а он никак не мог забыть трудовой фронт, спешившие на фронт воинские эшелоны, аэростаты в московском небе, вырытые траншеи в Подмосковье…

В марте 1942 года Овидий объявил матери о твердом решении пробираться в Москву, где он будет проситься зачислить его в Красную Армию. Вера Павловна, уже успевшая проводить на войну мужа, боялась отпустить от себя совсем юного сына. Она со слезами на глазах просила его отказаться от намерения уйти на фронт. Но какой-то внутренний голос настойчиво подсказывал ей, что в действиях сына, этого отчаянного упрямца, было то законное стремление мстить врагу, которого она не вправе удерживать.

«Вот и вырос мой мальчик, — думала Вера Павловна, всматриваясь в большие серые глаза сына. — Он думает о судьбе Родины. Я так и не уловила той грани, когда он перестал быть ребенком. Как мне поступить? С кем посоветоваться? Если бы муж был рядом…»

На лице Веры Павловны в те дни отложились новые морщинки, в светлых, аккуратно уложенных волосах засветилась седина. Не сумела она удержать сына. А как удержать, когда вся страна поднялась на смертный бой с захватчиками. И она втайне гордилась сыном, который правильно понимает свой гражданский долг. Ведь Родина в опасности!

Вера Павловна плакала, но укладывала вещевой мешок. Положила в него несколько пар белья, носки, небольшой кусок мыла, кое-какие продукты. Дала сыну 150 рублей на дорогу. Помогла надеть демисезонное пальто, поправила шарф.

Овидий неторопливо пристроил на спину мешок, поцеловал притихших сестренок. Подошел к маме, обнял и губами коснулся ее щеки. Затем быстро надел шапку-ушанку.

— До встречи в Москве после войны! — сказал он и исчез за дверью избы.

Пропуска на проезд в Москву не было. Отсчитывая километры, шагал он по шпалам железнодорожного полотна. Где-то удавалось пристроиться на товарный поезд, а когда повезет, то и на пассажирский. Но это счастье было недлительным: милиция высаживала, не раз пыталась отправить его обратно, но он все-таки упорно продвигался к Москве.

Промерзший насквозь, выбившийся, казалось, из последних сил, через две недели необычного и незабываемого путешествия он, взглянув на километровый столбик, с облегчением отметил, что Москва совсем близко. Восемьсот километров пути осталось позади.

В шестиэтажном доме на Петровском бульваре его встретила холодная пустынная квартира.

На следующий день с паспортом и комсомольским билетом в нагрудном кармане Овидий Горчаков мчался в знакомый темно-серый дом на Петровке — в Коминтерновский райком комсомола. Долго стоял в очереди на прием к секретарю. Добровольцами был забит весь коридор.

В Колпачном переулке, в здании МК ВЛКСМ, где тогда работала специальная отборочная комиссия ЦК комсомола, он прождал в очереди несколько часов. Наконец-то приняли!

В комнате сидело трое мужчин. Один из них — в военной форме. Беседовали недолго.

— А как бы вы отнеслись к работе в тылу врага? — неожиданно спросил военный. — Может, зачислить в разведку?

— В разведку?

— Да. Направим за линию фронта, в тыл гитлеровских войск. Разумеется, сначала придется подучиться.

— Ну, что ж… — Овидий немного подумал и решительно добавил — Учиться, так учиться. Только недолго. А то, пожалуй, пока будут готовить, война кончится.