Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв

что беспечен, а потому что охрана, во-первых, снаружи, а, во вторых, половина парковых работников — обученные и прошедшие огонь, воду и дотошные проверки потомственные мастера кистеня и кинжала. Но они на светлой стороне.

И потому в парке благодать. Птички чирикают, падают первые желтые листья, пока ещё робко, недружно. Пахнет грибами, потом поищу и найду. Завтра.

Кедровый Терем ждал меня. Этой весной его здорово расширили — пристроили правое крыло, пристроили левое крыло. Теперь я могу и официальные аудиенции давать, и вечера устраивать — музыкальные, поэтические, лекционные. Но это всё — на вырост. Пока же я слишком юн для больших приёмов. Хотя уже и не малыш, но тринадцать лет — это все ещё детство, как ни посмотри. Совершеннолетие для наследника престола наступает в шестнадцать. Ждать ещё три долгих года.

Хотя я и сейчас уже могу многое. Могу выучить роль и сыграть её так, что поверят самые строгие критики. Могу терпеть боль, не подавая вида. Могу молчать, когда хочется кричать от обиды или досады. Могу помнить тот далекий грохот, из-за которого я здесь, и ценить тишину этого места. И могу, вот как сейчас, идти по аллее однажды спасённого сада, чувствовать под ногами твердую землю и знать, что мой выстрел сегодня был не настоящий. Но когда-нибудь, возможно, мне придется стрелять всерьёз. За себя. За них. За будущее, которое должно стать другим, нежели в прежней реальности. Я так хочу.

В Тереме я прошёл в свою комнату. Пусть этот огромный, пахнущий здоровым духом хвойной живицы дом весь мой, но своя комната — это совсем иное дело. Это вроде домашнего халата, в который переодеваешься после парадного мундира. Место исключительное, где можно, облокотившись на подоконник, посмотреть, как темнеет лес за рекой, и подумать затаённые думы, не следя за выражением лица.

До встречи оставалось ещё с полчаса, и провел я их, как обычно, изучая газеты. По верхам, конечно, времени вникать в детали не было. Ничего чрезвычайного, одно привычное бормотание зреющей, но всё ещё не объявленной Великой Войны. Германия поругивает Великобританию, Великобритания поругивает Австро-Венгрию, Австро-Венгрия который уже раз берет деревню Сокольная, что в каких-то десяти верстах от Белграда. В шестой раз, как посчитали дотошные корреспонденты «Биржевых ведомостей». Берут и отдают, отдают и снова берут. А солдаты, я знаю, гибнут там и тут, и в шестой раз так же больно, как и в первый.

А у нас, в России, Дума снова обсуждает важный вопрос — о введении обязательного шестилетнего образования вот прямо с тысяча девятьсот двадцатого года. Все только «за», один упрямый господин Коковцев против, мол, нет для этого денег в казне. Нет — так сыщи, на то ты и министр финансов! Или верните Барка, ужо он напечатает! Он мастер на такие дела.

Разговоры о возвращении Барка — они ведь неспроста. Чувствуется, что сторонники Лондона потихоньку приходят в себя, мечтают вернуть себе прежние позиции и влияние. Ну-ну, посмотрим. Время сейчас такое, что сегодня ты депутат, с трибуны призываешь спасать братьев-славян, а завтра тебя и след простыл. Ищи-свищи в Лондоне.

— Ваше императорское высочество, морковный сок! — раздался у двери негромкий, но твёрдый голос.

Это Михайло Васильич. Ему одному дозволено входить в мою комнату без зова, и он один мог говорить со мной не только как слуга с наследником престола, но и как старый солдат с молоденьким юнкером, которому ещё многое предстоит узнать — и что такое жизнь, и что такое смерть. Ну, насчет смерти я, пожалуй, знаю побольше Михайлы Васильича.

На серебряном подносе, отполированном до зеркального блеска, стоял невысокий хрустальный графин, полный ярко-оранжевого сока. Свежевыжатого. Михайло Васильич готовит его лично, с помощью хитрой американской машинки. Делает он это сам, без посредников, во избежание всякого лиха. «Двічі не кажи: пильнуй», — говорит он обычно, и я его понимаю. Сейчас повсюду, и на кухне в том числе, режим особой строгости, но старания и бдительности много не бывает. Не удивлюсь, если и морковку для этого сока он самолично, на рассвете, собирает на Ферме, пока я сплю. С него станет.

Правда, в последнее время он всё чаще вставляет в дотоле чистую русскую речь всякие малороссийские словечки и поговорки. Но я не перебиваю. Мне, цесаревичу, подобает знать язык всех своих подданных, от армян до эстонцев. Теоретически. Ну, хотя бы уметь произнести три-четыре фразы. А то получается нехорошо и даже стыдно: с англичанами мы англичаним, с французами — французим, на немецком говорим с прусским акцентом, а вот по-нашему выходит порой — «кароши лублю, плохой нет».

Я, правда, в языках не очень. «Плохо все три» — это как раз про меня. Что ж поделать? Всему своё время. Ну, и ладно. С иностранцами общаться переводчики помогут, их, переводчиков, в нашей великой державе изрядно.

Я допил сок. Михайло Васильич деликатно, почти незаметно (но только почти), посмотрел на свои большие карманные часы, а затем взглянул на меня. Взглянул так, как смотрят старые служаки, напоминая, что время — не ждёт, что на важную встречу опаздывать никак нельзя. Особенно теперь. Особенно нам.

Я кивнул, отставил стакан, и потянулся за кителем. Минуты отдыха кончилась. Впереди был важный и нужный разговор.

Я нарочно опаздываю. Не сказать, чтобы сильно, нет, максимум на пять минут. Это не каприз и не лень. Это правило. Нельзя быть совершенством, нельзя казаться слишком уж старательным и пунктуальным. Нужно иметь маленькие, вполне простительные недостатки. Пусть думают, что я немного разболтан, что зачитался газетой, замечтался у окна. Это прощают. А вот холодную, выверенную до секунды расчётливость — не простят никогда.

— Что ж, потехе час, а делу время, — пробормотал я себе под нос, облачаясь в китель. Подобно моему камердинеру Михайле Васильичу, я и сам стал понемногу сыпать пословицами. Они как крымский лук, придают ясной, но безвкусной речи остроту. Главное не переострить.

Идти совсем недалеко, в левое крыло Терема. Иду. По длинной ковровой дорожке, заглушающей шаги. Впереди неслышно ступает Гришка, позади Мишка. Мои ближние телохранители. Для надёжности. Всякое, всякое бывало во дворцах, Анна Леопольдовна, Петр Фёдорович, Павел Петрович подтвердят.

К дверям кабинета я подошел на четыре минуты позже условленного срока. Ровно настолько, чтобы это сочли легкой беспечностью юности, а не проявлением намеренного неуважения.

— Итак, господа, вы просили о встрече. Чем обязан столь лестному вниманию? — сказал я, входя.

Господа, ожидавшие меня, вытянулись в струнку. Один — солидный, с окладистой полуседой бородкой и