Степан Разин - Михаил Васильевич Шелест

где раскладывалось стойбище, если шёл, редкий в это время дождь, а Стёпка с ребятнёй ставили ловушки и сети для рыбы. Утром, из сетей выбирали нужное количество добычи и Стёпка шкерил её и засаливал, чтобы не затухла до вечера. А вечером он сдирал шкурки с сурков. Высушенные шкурки во время дневного перехода очищал от остатков плоти и мездры. Короче… Степка в свои тринадцать лет знал много чего полезного для хозяйства и крутился, как заведённый волчок.

Мне же «карусель» настолько осточертела за эти проклятые сорок дней, что я стал молить Бога унести мою душу из этого тела хоть в Рай, хоть в Ад, прости Господи. Я и раньше верил и в Бога, и в иные чудеса, а уж теперь понял, что и карма существует. Именно, что в переселение душ я раньше и не верил, и вот теперь за это и был наказан. Э, хе-хе…

Почему-то все сорок дней я не обращался к Всевышнему разуму, а тут взмолился так, что мне даже немного полегчало. Оказалось, что если читать молитвы, то разум, вроде как, отключается от окружающих раздражителей и погружается в подобие тумана. Мне, когда-то давно в молодости, приходилось засыпать с открытыми глазами. Очень интересный эффект для спящего и жуткое зрелище для окружающих.

Примерно на трехсотом повторении «Отче наш» я вошёл в спасительный транс и отключился от окружающей действительности.

— Благословенны те, кто придумал молитвы, — подумал я, выйдя из состояния «сна» уже к вечеру, когда струг приставал к берегу и послышались отличные от скрипа уключин звуки, оказавшиеся криками приблизившихся к берегу конников.

Машинально я сделал движение телом, подбрасывая его вверх и выпрыгивая из струга прямо в воду, и тело, к моему удивлению, возникшему уже во время выполнения им моей команды, послушалось. Послушалось и так ловко выпрыгнуло, что Тимоха, подъехавший к стругу первым, выкрикнул:

— Вы посмотрите на этого пострелёнка! Как он дерзко в воду сигает. А не боишься утопнуть? Вдруг там глыбь?

А под бортом и оказалась глыбь, как понял я, когда Стёпкино тело погрузилось с головой во взбаламученную килем воду. Ну, как глыбь? Стёпкины ноги погрузились больше чем по колено то ли в тину, то ли в глину, и голова осталась под водой буквально в локте от поверхности. Осталась, и из-под воды не появлялась.

Стёпка было вздумал заорать, но я сделал над собой усилие, и рот закрыл так быстро, что прикусил язык. Рот закрыл и стал месить под собой ногами, словно куда-то бегу. Тут же мелькнула паническая мысль про лягушку, взбившую из молока масло, и сразу пропала. Достав до дна и освободив ноги, я оттолкнулся пятками от твердой поверхности и выпрыгнул из воды. Тут-то я и услышал слова Тимохи и погрёб к берегу, выбрасывая руки и ноги по лягушачьи.

— Ты гляди, Фёдор, как он плывёт! — восхитился Тимоха. — Аки жук плавун!

— Скорее, как лягуха! — сказал Фрол.

— Да, это он ногами от дна толкается! — не поверил Иван.

— Вон они, ноги-то, — показал кнутовищем отец. — Ладно плывёт. Так и Дон переплыть сможет. Молодец сынок.

— В панцире, или в кольчуге, так не поплывёшь, — вздохнул Фрол.

— А потому, поддоспешник нужон из плотного войлока, а не мягкого — глубокомысленно произнёс Тимоха.

— И в этом-то упариваешься, а ежели ещё и в плотном ехать, сдохнешь, пока до сечи доскачешь.

— Говорю вам, валять нужно дольше и под гнёт ложить.

— Запаривать шерсть надо, — подумал я, выбираясь на берег и отмывая глину с ног.

— Чего ты сказал, Стёпка? — спросил отец.

Я поднял на Тимоху глаза.

— Кто сказал? — спросил я, понимая, что управляю не только телом, но и сказал, то, что думал, вслух.

— Ты! Что ты сейчас сказал? Парить? Войлок? Что значит «парить»?

— Варить, значит, над кипятком, а потом сушить над угольями. Шерсть и уплотнится. И так несколько раз, если сделать, то войлок каменным станет.

— Откель знаешь? — спросил Тимоха.

— Придумалось, — пожал я плечами, и схватил выброшенный со струга пеньковый канат, который быстро оттащил в сторону и обмотал вокруг вросшей в берег старой коряги.

— Ты гляди, как он ловко и с верьвой управился⁈ — восхитился Тимоха.

— Это он, чтобы показать, что он уже вырос и может в набег идти, — предложил Иван и «закхекал», смеясь.

— А на хозяйстве кто останется? Кто струги стеречь будет? Сие дело тоже нужное, — проговорил Фрол.

— А давай, я останусь струги стеречь, а он за меня пусть идёт, — сказал Иван. — Я ему и тягиляй свой старый отдам.

Отец и братья рассмеялись, а я прислушался к себе, ища внутри Степку и не находя. Почувствовав, как кожа от ужаса покрылась пупырышками, я заозирался вокруг, словно ища Стёпку на берегу реки.

Струг потянуло течением вниз по реке и развернуло к берегу левым бортом, с которого поползла длинная, сколоченная из нескольких досок, сходня.

— Выноси и рыбу, Степка, и воды в два ведра принеси. Вон там, где ветла стоит, ручей впадает в Дон. Вода в нём чистая, сладкая, через мел течёт.

— Да, знаю я. Чай, не впервой, — сказал я, с ужасом понимая, что и вправду знаю то, что знает Стёпка. И помню то, что он помнил.

— А Стёпка-то где? — мысленно с ужасом вскрикнул я.

Только хотел расслабиться немного, научившись уходить в трансцендентное состояние, а тут, на тебе. Разумом шевелить надо… Чужим, между прочим, разумом.

Схватив два кожаных ведра и коромысло, я метнулся по сходням на берег и понёсся к ветле, стуча пятками о сухой глинистый берег. За ветлой в крутом берегу имелась промоина, вскрывающая меловой пласт. Мела много на Дону, особенно на его правом берегу. Из-под мелового пласта хорошей струёй, словно из водопроводного крана, бил родник.

Я тут же окунулся в него головой и снова моё тело покрылось пупырышками, но теперь не от ужаса, а от дикого, но приятного холода. Напившись и набрав воду в бурдюки, обмотанные тонкой бечвой, я накинул верёвки на оба конца коромысла и вихляющей походкой побежал к стоянке. Бурдюки были тяжёлыми и Стёпкины ноги еле держали вес. Огонь уже горел и медный котёл висел на треноге.

— Ты гляди, и с бурдюками справился! — удивлённым голосом проговорил Тимоха. — В них самих столько весу,