Бородин - Елена Дулова

Незадолго до своей кончины князь Гедианов даст «вольную» крепостному мальчику Александру Бородину.

«Маленькие детки — маленькие бедки, а вырастут велики — будут большие». Уж не знаю, как там будет, когда вырастет, только сейчас на дитятко мое не нарадуюсь. Сызмальства не ребенок, а чистое золото. Сабою красавец, тихий, ласковый, кроткий. Вот только до всякого учения слишком усерден. Кумушки мои домашние по углам судачат: «На что ему эти науки-премудрости? Совсем дитя уморят. Затейливые ребята — недолговечны». Слушать того не желаю! Что ж, что мал еще? Сам к фортепьянам подбегает — не оттащишь, сам буквы складывает и про каждую малость все доподлинно знать хочет. Дитя через силу ничего делать не станет. А тогда и незачем кудахтать да волноваться зря.

Теперь перелистаем петербургскую газету «Северная пчела» за ноябрь 1836 года. Что происходит в жизни, вокруг нашего героя, пока он подрастает в благостной и любовной атмосфере семейного уюта? Вовсю разворачивается железный век, век машин и чудесной техники. Из номера в номер газета толкует о невиданных вещах, именуемых железной дорогой, электромагнитным телеграфом, висячими чугунными мостами. И, наконец, в субботу, 14 ноября 1836 года, в разделе «Внутренние известия» появляется долгожданное сообщение:

«Нетерпеливое желание здешней публики видеть по крайней мере первый паровоз в ходу по Царскосельской железной дороге выражалось так громогласно, что Правление Компании устроения сей дороги решилось пустить в ход первый паровоз в пятницу, 6-го сего ноября. При умеренной температуре в один градус и при благоприятной погоде собралось на дороге значительное число любопытных. Так как в нынешнем случае можно было ездить по железной дороге без платы, то пять экипажей в скором времени наполнились пассажирами; в некоторых было до пятидесяти человек, кто сидел, кто стоял. Паровоз был пущен в ход. Не можем изобразить, как величественно сей грозный исполин, дыша пламенем, дымом и кипячими брызгами, двинулся вперед! Стоявшие по сторонам дороги зрители изумились, видя величественное, ровное, мерное и притом скорое движение машины… Первая поездка сделана была от станции при Царском Селе до конца дороги в Павловском парке, на протяжении четырех верст… Таким образом, 6-го ноября 1836 года первый в России паровоз начал свои действия на железной дороге…»

Первые поезда (их пока называют «сухопутные пароходы») производят ошеломляющее впечатление. Пройдет немного времени, и чрезвычайно любимый публикой Михаил Глинка сочинит настоящий гимн «сухопутному пароходу». Один из восторженных современников воскликнет: «Музыка удивительно верна! Вы слышите шум и движение от идущей машины, на вашем лице мелькает улыбка от искусного подражания композитора. Пароход летит, а между тем вы слышите меланхолические звуки мечтающего поэта…» Но покуда еще не написана «Попутная». «Северная пчела» и «Санкт-Петербургские ведомости» извещают об открытии после перестройки Большого театра. И мы взглянем теперь на афишу.

«На Большом театре сегодня, в пятницу 27-го ноября, российскими придворными актерами представлено будет в первый раз «Жизнь за царя» — оригинальная большая опера в трех действиях с эпилогом, хорами и танцами; музыка М. И. Глинки…»

Места давно проданы. На спектакле «весь Петербург», в императорской ложе государь с семьей. Словно магнит притягивает к себе кресло в одиннадцатом ряду, с краю у прохода. Пушкин на спектакле! В антрактах многие устремляются к нему, воздавая похвалы Глинке, родной русской музыке.

13 декабря 1836 года цвет литературного и музыкального Петербурга чествует Михаила Ивановича Глинку. Тосты за успех национальной оперы. Первый тост произносит Владимир Федорович Одоевский. На музыку Одоевского спет в честь Глинки канон. Последнее четверостишие сочиняет Пушкин:

Слушая сию новинку, Зависть, злобой омрачась, Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать не может в грязь…

Страстью государя Николая Павловича были парады, смотры, военные учения. По временам город напоминал огромную казарму. В этой казарме должен царить образцовый порядок. Во всем, начиная от шинельных крючков до полкового оркестра. Один из таких оркестров частенько играет на пыльном Семеновском плацу.

Мне идет восьмой год. На дворе весна. Окна еще не расклеены. Но даже сквозь двойные законопаченные рамы доносятся бравые марши, от которых сладко замирает и холодеет в восторге сердце. Оторвавшись от окна, я лечу в столовую. Смиренно подхожу к бонне, умоляюще заглядываю в глаза:

— Фрейлейн Луиза, мы сегодня пойдем на плац?

Конечно, согласие получено. Надо только надеть картуз и теплые уличные башмаки. Готово. Какое счастье впереди! На Семеновском плацу играет военная музыка. Стоя на почтительном расстоянии и почти ослепнув от медного великолепия оркестра, я тону в его стройном громе.

Наши прогулки вдоль плаца часты. Фрейлейн с обожанием разглядывает мундиры и усы, а я постепенно начинаю различать в могучем духовом хоре разные голоса. Крохотные дудочки щебечут, словно птицы; громадные золотые жерла извергают рычание; узкогорлые трубы поют серебряным голосом. Выходит роскошный, бравый тамбурмажор. Взмах, другой, третий — и все сливается в общем стройном звучании.

Музыканты скоро заприметили меня; осмелев, я уже нырял под канат, огораживающий площадку. Смелость и постоянство однажды щедро вознаграждаются. Во время перерыва, поощряемый музыкантами, я трогаю, разглядываю, держу в руках каждый инструмент. И спрашиваю, спрашиваю, спрашиваю… Отвечают мне весело и охотно, я запоминаю названия, пытаюсь дунуть в отверстие маленькой флейты. Увы! Вместо пения раздается слабое шипение. Солдатик, играющий на флейте, ласково утешает меня, и я проникаюсь нежностью и к нему, и к маленькой флейте. А дома… дома я сразу бегу к фортепьяно, вновь и вновь пытаюсь изобразить то отдельные голоса, то стройное звучание военной музыки. Поглядев на мои восторги, «тетушка» решает пригласить учителя. В восемь лет я уже недурно играю на флейте. Учит меня тот самый солдатик Семеновского полка, беря скромную плату — по полтиннику за урок. Продолжается и мое увлечение фортепьяно. Я хорошо читаю ноты, но не слишком люблю это занятие. Гораздо интереснее повторять то, что слышишь. И тут по временам просыпается дремлющий во мне «бес озорства». Известные пьесы я «украшаю» по-своему, присочиняя к ним «рожки и хвостики» весьма юмористического свойства.

Совсем уж подрос мальчик мой драгоценный. Надобно и о серьезном учении подумать. Да как быть?