Тайна королевы Елисаветы - Роберт Стивенс

При виде этого флага последние запоздавшие в театр ускорили свои шаги, чтобы поспеть вовремя. Многие аристократы подъезжали на лодках прямо из своих роскошных дворцов, расположенных на набережной, ехали также верхом на лошадях или в колясках или же переплывали Темзу на яликах; простые граждане, адвокаты, солдаты, матросы и простой народ стекались со всех сторон на паромах или пешком от Лондонского моста и из ближайшего соседства. При звуке трубы публика в театре громко воскликнула: а-а! послышались и другие восклицания в этом же роде. Все актеры высыпали из актерской, некоторые подошли к самой занавеси, другие остановились недалеко от нее, сейчас должно было начаться представление «Гамлета», обессмертившего потом имя своего автора — Шекспира.

В актерской, где оставалось всего только несколько человек, ожидавших реплики, вызывавшей их на сцену, ясно было слышно все, что говорилось на сцене, а также слышны были комментарии и громкие замечания публики во «дворе» и напыщенный смех аристократов, смеявшихся над собственными шутками. В узкие высокие окна врывался холодный бледный свет мартовского дня и падал прямо на лицо молодого стройного актера, усы которого были так хорошо прикреплены, что их не трудно было принять за настоящие; в те времена, когда вообще было в моде красить волосы, настоящие бороды и усы часто казались фальшивыми. Волосы молодого человека были чудного каштанового цвета, но это был их естественный цвет. Голубые глаза и довольно резкие черты лица придавали ему отчасти добрый, отчасти горделивый вид, он старался стоять спокойно, чтобы ни одним движением не выдать беспокойства, снедавшего его, как это всегда бывает с главными актерами, когда они впервые выступают в новой пьесе.

В это время к нему подошел вдруг юноша в женской одежде — в длинном платье с пышными рукавами, фижмами и на высоких каблуках; он шел медленно и плавно, как подобает грациозной девушке, которую он играл, или же подпрыгивал и скакал, как мальчик, каковым он и был на самом деле. Он весело заметил:

— Смелее, Гель, не делай такой похоронной мины, у тебя, кажется, ноги дрожат больше, чем у самого Шекспира, между тем пьесу-то написал он, посмотри-ка на него: вот он надел свой шлем и идет играть духа так же спокойно, как будто надел шапку, чтобы идти в таверну выпить стакан пива.

Гель хотел было сначала принять обиженный вид, но, поняв вовремя, что умница-мальчик, игравший Офелию, видит его насквозь, тяжело вздохнул и сказал:

— Ведь мне впервые приходится играть такую ответственную роль. Мне кажется, что меня поднимут сегодня на смех, уж лучше бы отдали Лаэрта Джилю Грове, в конце концов.

— Вздор, Мерриот, если ты будешь так трусить, ты никогда не сможешь играть ответственных ролей. А, между тем, ведь в таверне ты первый затеваешь драку, ты не из трусливых. Посмотри-ка на Бурбеджа — он забыл себя, нас, весь мир и воображает, что он на самом деле — Гамлет!

Гель Мерриот, зная наперед то, что увидит, посмотрел все же на Бурбеджа, шагавшего как бы в глубоком раздумье около входа на сцену. Невысокого роста, красивый человек, он поражал своим сосредоточенным видом и величественной осанкой; он был спокоен, как и сам Шекспир, но в то время, как последний думал обо всем, кроме своей роли, Бурбедж напротив только и думал о ней, как будто он действительно стал Гамлетом с той минуты, как облачился в его одеяние.

— На что это вы так загляделись, Джиль Грове? — спросил вдруг Гель Мерриот другого актера, смотревшего на него с насмешливой улыбкой, как будто он догадывался о внутреннем беспокойстве дебютанта. — Право, я бы советовал вам оставить в покое других людей и заняться своим делом. Вы бы лучше ославились сапожником, чем идти в актеры.

— Конечно, — ответил Грове, одетый в одежду Розенкранца, — я гораздо менее отрицаю то, что был сапожником (что совершенно верно), чем некоторые кричат о том, что они — дворяне (в чем можно еще сомневаться).

Глаза Мерриота гневно сверкнули, но раньше, чем он успел что-нибудь ответить, в разговор вмешался другой актер в богатом платье с фальшивой седой бородой.

— Послушайте, Грове, — сказал он, — вы несправедливы к этому молодому человеку. Разве он когда-нибудь хвастался своим происхождением? Оставьте его в покое. Вы, кажется, опять слишком часто прикладывались к бочонку с пивом.

— Дело в том, — воскликнул юноша, игравший Офелию и стоявший, красиво подбоченившись, — Грове рассчитывал, что будет играть роль Лаэрта, а Шекспир отдал эту роль Гелю, и поэтому последний только хвастает, что он — дворянин.

— Ах ты, дерзкий мальчишка! — крикнул Грове, — если бы я не боялся испортить твоего грима, я бы научил тебя разговаривать со старшими. Я бы мог играть Лаэрта, но этот…

Он запнулся, но седобородый актер, игравший Полония, кончил за него:

— Но этот молодой человек получил эту роль, потому что рассчитывать на вас невозможно: вы могли напиться так, что были бы не в состоянии играть.

— Что касается этого, — подхватил Грове, — то вот этот господин засидится в таверне наверное позже меня и будет кричать громче меня до самого рассвета.

Мерриот ничего не ответил на эту последнюю дерзость. Грове тоже молча отошел в другой угол комнаты. Полоний перешел к другой группе актеров: а Офелия отправилась смотреть как надевают роскошное платье на актера, которому предстояло играть роль Озрика. Предоставленный теперь своим думам, Лаэрт задумчиво крутил свои фальшивые усы и обдумывал дерзости, которые наговорил ему бывший сапожник. И чем больше он думал об этом и чем больше сознавал, что не нашелся, что ответить ему на это, тем в большую ярость он приходил. Гнев его, однако, послужил прекрасным средством от того беспокойства, которое только что перед тем волновало его. Он так глубоко задумался над всем этим, что даже не следил за тем, что происходило на сцене, и поэтому невольно вздрогнул, когда вдруг Шекспир схватил его за левый рукав и повел его ко входу на сцену, говоря:

— Что с тобой, Гарри? Тебя ведь уже ждут на сцене!

Проснувшись будто от сна и видя, что Бурбедж и другие уже на сцене, он бросился тоже туда и так внезапно очутился вдруг перед королем Клавдием и Бурбеджем, что последний с негодованием взглянул на него, чем еще больше увеличил его смущение. Бедный Гель стоял неподвижно, уставившись взглядом на вывешенный плакат, на котором значилось, что сцена изображает комнату во дворце Эльсинор. Публика волновалась и перешептывалась во время длинного монолога короля. Гель вообразил, что смущение его замечено в театре, и так перепугался, что отступил шаг назад и наступил прямо на ногу одному из аристократов, толпившихся тут же на сцене. Тот сердито вскрикнул. Чувствуя, что надо что-нибудь предпринять, чтобы наконец овладеть собою, Гель вспомнил, что, рассердившись на Грове, он забыл всякий страх, и поэтому опять постарался возобновить в своей памяти сцену, прошедшую в актерской. Он так глубоко задумался, что чуть не подскочил от испуга, когда вдруг заметил, что на сцене водворилось глубокое молчание, и увидел, что все актеры с удивлением смотрели на него.