Кикимора - Валерия Перуанская

Большинство жильцов, соседей по дому на Сивцевом Вражке, благодаря переселению перебрались из коммунальных квартир в отдельные, а Анне Константиновне не повезло: сломали бы дом хоть на пять лет раньше, когда еще были живы ее родители, и они тоже, конечно, на троих получили бы целую квартиру, а кто ж одиночке даст? Хлопотать за себя Анна Константиновна никогда не умела, боялась и с самой малой просьбой куда-нибудь сунуться, ну а уж тут понимала, что нахальство – просить.

В Сивцевом Вражке квартира была большая, соседей много, но жилось там за толстыми стенами и крепкими дверями спокойно в образцово налаженном общественностью порядке: ни ссор, ни дрязг, ни шума в неположенные для шума часы. Что же до самой Анны Константиновны, то она и вовсе от всего этого долгие годы оставалась в стороне. Хозяйкой и представительницей семьи в просторной коммунальной кухне и других местах общего пользования была мама. Мама стирала белье, когда по расписанию ванная отдавалась в распоряжение Шарыгиных; мама готовила еду на закрепленных за ними газовых конфорках, рассчитывалась за свет и газ и осуществляла с помощью соседки Кати трехнедельную общую уборку. Анна Константиновна с отцом ко всему этому не подпускались; они работали, после работы отдыхали, читали, смотрели телевизор, а мама была домашняя хозяйка.

Когда-то, в ранней молодости, Анна Константиновна предпринимала попытки снять с материнских плеч часть этого груза, но натолкнулась на жесткий, удивительный для кроткой мамы отпор. «Занимайся своими делами, – говорила она. – Все равно мне от твоей помощи проку мало. Что, кстати сказать, было истинной правдой: не приученная к домашней работе, Анна Константиновна выросла порядочной неумехой. Однако дело было совсем не в этом, а в том, что мама свято верила в необыкновенное будущее дочки и поэтому не могла позволить ей хоть на минуту отвлечься в сторону и на эту минуту его отдалить. Вера же ее была связана с тем, что Анна Константиновна с детства (и до сих пор) писала стихи. Знающие люди их даже похваливали. Мама (отец, впрочем, тоже, но более скрытно) долго и упрямо ждала ее успехов на этой неверной стезе. Успехи все никак не приходили, и тогда родительские надежды обратились в сторону журналистики, и тоже не без причин. Анна Константиновна, хотя и окончила литературный факультет педагогического института, школы избежала (да и не ради школы, а ради литературы она в него поступала) и устроилась для начала литсотрудницей в отдел писем одной ведомственной газеты. Оттуда, по мнению родителей, все и должно было пойти. Из ведомственной – в какую-нибудь центральную газету, из отдела писем – в отдел искусства, например, а там, глядишь, Корреспонденции, очерки и, конечно, стихи. Когда же в своей ведомственной газете Анна Константиновна опубликовала стихотворение, посвященное праздничному дню этого ведомства, то воодушевлению в семье не было предела. Да на этом . все и кончилось – Анна Константиновна просидела лет пятнадцать без всякого продвижения в отделе писем, попала однажды под сокращение штатов, попыталась пожить на вольных журналистских хлебах – да где там! Перед семьей, севшей на одну отцовскую зарплату, замаячила такая нужда, что пришлось срочно устраиваться в штат, хоть куда – выбирать не приходилось. Пошла корректором в редакционно-издательский отдел НИИ (имея в виду со временем подыскать что-то более подходящее своим знаниям и таланту), да так навсегда, до сегодня, там и застряла, иногда физически, до боли в груди чувствуя, как бесполезно и неотвратимо с каждым днем утекает, как вода в сухой песок, ее жизнь... А мама не отступала от надежды до конца. С этой неугасшей иллюзией и умерла, унеся с собой в могилу горькую вину перед дочкой. Вина, полагала мама, заключалась в том, что она сама, прожив с мужем счастливую женскую жизнь, чего-то Анне Константиновне недодала при самом рождении, раз никакой вообще женской жизни у нее не получилось. Но и тут мама не уставала верить, что все образуется: выйдет Анечка замуж (мечтала она иногда вслух при муже). За день до смерти, оставшись с ним наедине, наказывала, чтобы в случае чего не забыл, что в нижнем ящике шкафа хранятся две смены нового полотняного постельного белья, и от нее подарил. А если Анечка уезжать будет, так оба сервиза тоже ей, ему и без того всякой посуды хватит... Так сама поверила, что и умерла легко: сказала, впала в забытье, и скоро ее не стало.

Анне Константиновне тогда пошел пятьдесят первый год. И если вне дома она сознавала себя женщиной далеко не первой молодости, лишенной привлекательности и в жизни мало преуспевшей, то рядом со старенькими родителями ощущала избыток молодых сил, казалась себе не без женских достоинств и не до конца расставалась с мечтой о лучшем будущем. Со смертью родителей это ушло так же, как безвозвратно, в небытие, ушли они сами. Веру их, что всегда служила опорой, смерть выбила из-под ног Анны Константиновны, и она осталась с глазу на глаз с беспощадностью жизненной правды.

Отец недолго жил после матери, через полгода похоронили и его. Родственников у Шарыгиных не было – поумирали или не вернулись с войны, – и Анна Константиновна сразу оказалась без единого близкого человека на всем свете.

Друзей и подруг заводить она не умела, хотя иногда бывала не прочь, что старалась держать про себя, боясь не встретить взаимности. Очень уж часто возникавшие в ней чувства симпатии и дружбы наталкивались на непонимание, и получалось так, что тем, кто был нужен ей, ни в какой степени не нужна была она. Поэтому чувства дружбы и – реже – влюбленности переживались ею в одиночку, принося, однако, не только горечь неразделенности, но и радости высоких душевных взлетов и парения в мечтах, которые сами по себе создавали некий не познанный наукой эффект счастья, тем еще замечательного, что ни от кого, кроме самой Анны Константиновны, он не зависел, в ее воле было продлить его или с ним расстаться.

Один только раз... Но об этом она редко и до сих пор со стыдом вспоминала: пережитый миг невыдуманного счастья – и сразу за ним черную бездну разочарования.

2

Часть родительской мебели при переезде в Нагатино Анне Константиновне пришлось оставить ломать вместе с домом. Себе она взяла только деревянную, под орех, кровать, одностворчатый зеркальный шкаф и стеклянную горку для посуды. Стол со стульями купила новые, поменьше, применяясь после тридцати к четырнадцати метрам. Кое-что, правда, за гроши удалось продать, кое-что даром забрали соседи, а трельяж и письменный стол Анна Константиновна подарила молодоженам Наташе с Димой, посчитав, что стихи, если не бросит это занятие, сможет писать и за обеденным, а без трельяжа превосходно обойдется.

Дима и особенно Наташа были для Анны Константиновны те единственные на земле существа, к которым она не таясь обнаруживала свою преданность и привязанность.

Наташа выросла у нее на глазах, она и маленькую любила побаловать ее конфеткой или редкой книжкой и всегда находила с ней общий язык, тогда как других детей побаивалась – хваленой их детской непосредственности, от которой взрослому человеку нипочем попасть впросак. Говорить с ними как со взрослыми было бы странно, а попытки примениться к их ребячеству получались у Анны Константиновны беспомощными. Дети стесняли ее и конфузили. Все, кроме соседской Наташи, с которой отношения сами собой получались натуральными.

Было время, когда Наташа, можно сказать, дневала и ночевала в семье Шарыгиных: дома у нее, через две стенки, постоянно засиживались допоздна гости, «женихи», как прозвали их на коммунальной кухне. Наташин отец погиб в автомобильной катастрофе, мать, погоревав с полгода, поставила задачу непременно и поскорей, пока не ушли годы, выйти замуж вторично. Однако мужчин, готовых провести с ней вечерок или ночь-другую, находилось предостаточно, иные и подольше гостевали, а с законным браком обстояло хуже. Наташе исполнилось уже восемнадцать, она училась в медицинском училище, когда нашелся наконец заезжий человек и увез мать на Сахалин. Случилось это в ту именно пору, когда один за другим умерли родители Анны Константиновны. Обе осиротели. Она не сумела бы заменить Наташе ее беспечную мать (если и была когда-то способна, то за многие годы успела необходимое для этой роли растерять), но близким человеком сделалась. Получилось даже, что на свадьбе представляла вроде бы родственников как со стороны невесты, так и со стороны жениха, поскольку настоящих родственников ни у того, ни у другого не оказалось. Наташина мать прислала телеграмму и сто рублей, а Дима и вовсе был детдомовский.

Когда стали переселять из Сивцева Вражка, Наташа загорелась хлопотать, чтобы им с Димой и Анне Константиновне дали вместе двухкомнатную квартиру. Ничего проще нет этого добиться, уверяла она, и покладистый, тихий Дима ей поддакивал, хотя ничего в таких делах не смыслил. Что до Анны Константиновны, то она сильно сомневалась в успехе. Не потому, что Наташина затея казалась ей трудновыполнимой или была в обход закона, а потому, что знала бесполезность разных излишних просьб. Так уж устроен человек, убедилась она на опыте жизни, что всякая обращенная к нему просьба отчего-то немедленно вызывает в нем противодействие. Это превыше сознания, это словно кислая реакция в химии. Как в каждом правиле, и здесь бывают исключения, знала Анна Константиновна, но исключение по сравнению с правилом редкость, и нечего Наташе бегать да еще унижаться. Однако у Наташи был собственный резон и расчет: она надеялась на свою приятную молодую внешность и не скрывала этого. «А что? – говорила она, вертясь перед зеркалом в комнате Анны Константиновны. – Надо только попасть к мужчине – не старому и чтоб не совсем без глаз». Мужчина, к которому Наташа попала на прием, пропустив очередь к женщине, с виду был самый что ни на есть подходящий: лет немногим больше тридцати и глаза вполне нормальные. «Наверно, этому мужчине нравятся женщины другого типа или он вообще женоненавистник, – пытаясь скрыть, как обижена и обескуражена, кипятилась, вернувшись домой, Наташа. – Пальцем ему лень пошевелить, не то что для людей что-нибудь сделать!»