Кикимора - Валерия Перуанская

Она заспешила обратно к отцу, а Анна Константиновна ринулась в противоположную сторону.

Пока бежала туда и назад (назад уже вместе со стареньким, дореволюционного вида врачом), дыхание у нее окончательно сбилось, и сколько времени прошло, пока уняла его и сердце перестало выскакивать из грудной клетки, не знала. Может, полчаса, может, час. Таня сразу же хотела послать ее на станцию звонить из автомата в Москву, но Анна Константиновна воспротивилась: сначала дождется, что скажет доктор. И заковыляла на ослабевших от усталости ногах к «своей» скамейке под сосной, откуда можно увидеть, когда доктор пойдет назад. В дом, когда привела его, подниматься не стала, раз навсегда согласившись с Таней, что туда ей ходу нет. Сидела на скамейке, стараясь скорей отдышаться, с одной-единственной страшной мыслью, что Антон Николаевич уже умер или именно в эту секунду умирает... И что вместе с ним, как он давеча говорил, уходит из жизни и ее часть – наверно, самая большая и самая светлая.

Мысль о его скорой и неизбежной смерти наполняла ее холодной дрожью (как будто сидела голая под моросящим осенним дождем) и тем ужасом, который всегда охватывает человека в преддверии чьего-то конца...

Пока бегала за врачом, кроме страха чувствовала еще и надежду, и горючую, непримиримую ненависть к его дочке (довела, довела, не пожалела!), а сейчас ни надежды не было, ни ненависти. Вообще никакой Тани не было, а был только он, которого теряла навеки. В горле стало жарко от подступивших слез – хотелось в голос разрыдаться, но позволила лишь нескольким слезинкам выкатиться на разгоряченные щеки, утерла их ладонью и снова замерла в страхе, ожидая, когда что-нибудь произойдет. «Не поехали бы сюда сегодня, ничего бы не случилось», – как о невозвратном пожалела она, досадуя, что ничто не подсказало ей о надвигающемся несчастье, к которому сами в электричке поторопились навстречу...

Она не столько увидела, сколько всей кожей приняла как бы радиосигнал, что доктор вышел, и кинулась ему наперерез, заранее, по его лицу, отгадывая, с какой вестью идет. Лицо худого не предвещало. И правда:

– Ничего, ничего, обошлось. Прихватила немного стенокардия, сейчас отпустила. Недельку полежит и встанет. Давление в норме, и вообще Антон Николаевич мужчина крепкий, не один год проживет, – и ободряюще ей улыбнулся. Оттого что доктор был старенький, она поверила каждому его слову.

Он ушел, а она, забывшись от счастья, побежала на дачу, чтобы вместе, всем троим, порадоваться благополучному исходу. Ее вернула на землю Таня, став на пути и протягивая бумажку с номерами телефонов: своего домашнего («если Вадим Петрович уже пришел с работы»), служебных мужа и брата. «Пусть скорей едут», – приказала она им через Анну Константиновну.

На станцию она уже не бежала сломя голову, как за доктором, а шла размеренно. В ней родилась и росла с быстротой, с какой растет надуваемый воздушный шар, надежда, распирая ее предвкушением, что все прекрасным образом обойдется. Как обошлось у Антона Николаевича с сердечным приступом, так и дальше все войдет в свои берега: Таня перестанет горячиться, поймет, что нельзя так грубо и жестоко обращаться с отцом. И другие всякие ее несправедливые соображения и подозрения отступят перед опасностью для его жизни криков и волнений.

Когда же легко дозвонилась и до Вадима Петровича и до Николая Антоновича и толково, не волнуя их напрасно, все объяснила, а они поняли и обещали скоро быть, то еще больше утвердилась в скором мирном исходе. У Тани было время опомниться, не какая-нибудь она неотесанная баба. Поостынет и разберется.

Анна Константиновна в этот момент так поверила в убедительность и неопровержимость своих соображений, что вовсе упустила из виду, сколько раз за жизнь приходилось сталкиваться (и каждый раз заново это открывать и заново огорчаться), что не существует на свете абсолютно убедительных и неопровержимых слов, а все зависит от того, к кому они обращены... Опровергнуть, не понять можно решительно все слова и доводы.

Но сейчас она об этом, как и всегда раньше, забыла и шла со станции так, словно к ее усталым ногам прикрепили моторчики, которые помогают ей шагать едва касаясь земли.

Радостно улыбаясь, доложила – как бы по-родственному – Тане, что дозвонилась быстро, что Вадим Петрович и Николай Антонович все поняли и обещали быть часа через два. Ждала ответной родственной радости, но Таня, каменно ее выслушав, бросила отрывисто:

– Хорошо. Ладно.

Едва уловимым движением она взяла что-то позади себя, протянула Анне Константиновне. Сумка и жакетка, которые, видимо, загодя приготовила. Слов ей не потребовалось: Анна Константиновна послушно взяла сумку и жакетку и направилась к калитке, забыв от новой обиды и разочарования сказать «до свиданья».

Однако, отойдя порядочно от крыльца, как споткнулась: нет, не может она уехать! Будь что будет, а – не может, и все тут. Оглянулась. Таня, задрав голову, осматривала сирень, искала, наверно, завязи.

Анна Константиновна защагала обратно к ней.

– Можно мне к Антону Николаевичу зайти, попрощаться? – Голосом она стояла перед Таней на коленях. Да и несчастными глазами тоже.

Та быстро обернулась: как, вы еще здесь? не испарились? – было нарисовано на ее лице. Но ответила почти любезно, предупредительно:

– К сожалению, нет. Папа уснул после укола.

– Может быть, я подожду?

– Ну зачем же? Долго ведь придется ждать. – Сейчас казалось, что она наконец пожалела бедную пожилую женщину, посочувствовала ей.

Анна Константиновна оживилась, взбодрилась:

– А куда мне спешить? У меня времени много. Я не буду вам мешать, а на скамейке посижу...

– Мне не хотелось бы, чтобы между нами осталась неясность, – сказала тогда Таня колюче-вежливо. – Вам здесь делать нечего. Неужели до сих пор не уразумели? И вообще я никому не позволю волновать и расстраивать папу.

Воздушный шар внутри Анны Константиновны выпустил остатки воздуха. Она согласно кивнула и пошла прочь.

Уже протянула руку к калитке, но опять остановилась.

Ладно, ладно, пусть Таня что хочет говорит, а ей, Анне Константиновне, все равно нельзя уехать, пока не подоспеет подмога. Мало ли что может произойти? Таня в доме одна, и соседей никого не видно, кто за Андреем Андреевичем, в случае чего, побежит?

Анна Константиновна тайком проскользнула между кустами смородины к скамейке под сосной. Здесь, за зеленью, ее не видать, а она ничего не упустит.

И верно. Видела Таню, мелькавшую хлопотливо между деревьями, то уходящую в дом, то выходящую в сад. Что-то она носила, вытряхивала, развешивала на веревке – хозяйничала. Быстрая, проворная. Руки испачкать не боится, одобрила Анна Константиновна. Не гляди, что в модных джинсах.

Потом к забору подкатил ярко-красный лакированный автомобиль. Хлопнули дверки: хлоп. Еще раз – хлоп. По дорожке торопливо прошли двое мужчин, продолжая какой-то свой, видно, давно начатый разговор.

Раздались взволнованные восклицания и сразу отчетливый голос Тани:

– Ничего, ничего, сейчас уже все в порядке. Переволновалась я ужасно!

Они опять все вместе заговорили. Таня им что-то рассказывала, смеялась, и они смеялись тоже. Скорей всего, решила Анна Константиновна, она рассказывала о ней – как ловко спровадила.

Что ж. Теперь можно спокойно уходить. Антон Николаевич не один. И один против троих. Теперь уж, все вместе, молодые и сильные, они с ним справятся.

Она встала, вышла на улицу и побрела к станции. От усталости, голода, волнений ее слегка шатало, и она то и дело спотыкалась о рытвинки в асфальте.

В голове вертелась строчка, подсказывающая новый стих: «Весною позднею, недолгой...»

Но дальше, как ни мучилась всю дорогу – в электричке и после в метро, – не находилось то, что искала и могло послужить продолжением. Занятие это, однако, увлекло и отчасти отвлекло.

Она поднялась на лифте, подошла к двери квартиры.

Оттуда раздавались энергичные, жизнерадостные голоса.

Жариковы вернулись.

Все вернулось.

1976