Школьный роман, или Хроники нашего «В» класса с письмами и стихами - Татьяна Марч

…30-го января 2008 года в яркий морозный солнечный день в полдень наш самолёт «Иван Тургенев» приземлился в Южном.

Февраль 2008 года, Южный.

…– Нет, нет, не надо про него, Вы знаете, когда мы начинали, то рассчитывали, что людей будет меньше, а теперь получилось, что у нас столько народу, что по времени не укладываемся, поэтому мы решили, что отдельные сюжеты будут только о тех, кто, так сказать, дожил до сегодняшнего дня, а про тех, кого уже нет, будет один общий сюжет…

Журналистка объяснила мне это торопливо и сбивчиво. М-да, для «работника пера» речь у неё довольно-таки косноязычна. Я отметила это про себя машинально – «компьютер» в моей голове (назовём его «мой «К», почему бы и нет?) вечно проводит свой независимый от меня внутренний анализ происходящего вовне и тут же выдаёт результат.

– Не знаю ещё, какое будет название у фильма. То ли «Одноклассники. Не ру» – ну, в смысле, что вы всю жизнь, все тридцать лет дружите, а не через модный сайт сейчас друг друга нашли. То ли просто «Одноклассники-78»…

Суть своего фильма она сформулировала просто и чётко: показать, как перестройка отразилась на судьбах наших ребят выпуска семьдесят восьмого года. Прямо-таки солдатская какая-то прямолинейность. Ерунда, конечно. Ну да, есть, разумеется, необычность, неординарность в нашем случае. Многие из нашего класса дружат все тридцать лет после выпускного, теперь даже семьями, и дети наши друг друга хорошо знают. А если кто-то из наших и не дружит – уехал куда-то далеко, например, – то уж точно помнит про школу, про одноклассников. Помнит не поминально, а живо, чувственно. Но перестройка-то здесь при чём?.. Ладно, это же её фильм, а не мой, правда?

…Как мне описать, что я почувствовала? Меня эти её слова – это её разделение нас всех на живых-неживых – здорово покоробили, резанули. Ну, это в душе, а внешне – я легко, извиняюще улыбнулась, легко переключила свой рассказ на то, что интересовало журналистку, и дальше всё пошло в русле её замысла.

А про тебя я больше ничего говорить не стала.

…Получается, не повезло тебе, не будет про тебя ни рассказа, ни отдельного сюжета – не дожил! Вот кто дожил и на встречу выпускников через тридцать лет после выпуска приехал – тот и молодец, и будет тому радость, и фотографии на память, и сюжет в фильме. А ты, как сейчас выражаются, лузер. (Да ты ведь и слова даже такого не знаешь, не говорили ещё так в то время…)

Неправильно это. И несправедливо. И если про тебя ничего не сказать – значит, всё остальное рассказанное про наш класс будет неправдой. Потому что из нашего выпуска самым живым, противоречивым и ярким был наш «В» класс, а в нашем «В» классе самым живым, противоречивым и ярким был ты.

Хотя… писать только об одном, пусть по-своему дорогом тебе, человеке – тоже не совсем верно, если уж взялся за воспоминания о школьной жизни. Любая школьная жизнь – она обязательно пёстрая, многообразная, там, конечно же, много действующих лиц. Так что я попытаюсь рассказать про всех «наших»… ну почти про всех. Уж как получится, конечно, но я постараюсь…

60-е годы – начало 70-х, Южный.

…В детстве я была человеком влюбчивым, энергичным и компанейским, и мне всё время, начиная лет с пяти, кто-нибудь нравился. Это было легко и никак не ранило. Всё стало серьёзнее в одиннадцать-двенадцать лет, когда мне стал нравиться Вовка с нашего двора.

Надо сказать, компания у нас во дворе была замечательная: семь мальчишек (почти все – мои одногодки) и я. Повезло мне с детством, прямо скажем.

Зимы запомнились снежно-пушистыми, вьюжными. Мы играли в хоккей с резиновым мячиком, прыгали в сугробы с гаражей и пожарной лестницы нашего дома, а в метель, когда отменяли занятия в школах, и после неё, мы рыли снежные пещеры и ходы между ними, в которых потом очень здорово было играть в «пятнашки» (правда, в наших краях говорили не «метель», а «циклон»).

А лето в те годы всегда было солнечным и тёплым! Странно, дождей вообще почему-то не помню. О, летом у нас было столько игр и занятий, мы никогда не скучали! Играли в футбол, в «осла» и «козла», «пекаря» и «штандар». Лазили на деревья, прыгали по гаражам, играли (о, ужас!) на соседней с нашим домом бесконечной по времени стройке. Однажды, лет в двенадцать, даже устроили себе Олимпийские игры, где были и велогонки, и, конечно, все виды лёгкой атлетики, и даже вольная борьба, отжимание камня и то, что сейчас называют «армрестлинг». Я участвовала во всех дисциплинах наравне с мальчишками, и моё самолюбие заставляло меня показывать результаты хотя бы в середине турнирной таблицы даже в таких видах, как борьба и выжимание камня, хотя бороться с мальчишками мне уже было, прямо скажем, очень неловко, особенно если они в конце концов оказывались сверху, прижимая меня к земле!

Когда требовалась передышка, мы сидели на лавочке или на чём придётся, играя в «колечко» («Колечко-колечко, выйди на крылечко!»), «краски» («Я – монах, в синих штанах…»), обсуждая новые фильмы, книжки или просто болтая про всё на свете.

На небосклоне нашего детства не было ни единого облачка. Лишь однажды тёмная туча беды (сколько же их будет потом, во взрослой жизни!) задела нас краешком. Я очень хорошо помню тот день. Я вышла во двор покататься на велосипеде, когда ко мне подошёл Серёжка Рушков с соседнего двора. Серёжка – мой ровесник, весьма симпатичный, на мой взгляд, с чёткими, строгими бровями и тёмными глазами на скуластом лице. Это хороший спокойный мальчишка, невысокого роста, но мускулистый, и все наши ребята его уважают. Мы начали свой обычный пустяковый разговор, когда он вдруг, внезапно, с каким-то непередаваемым отчаянием выдохнул:

– Танька, а у меня мама умерла…

Ну что и как я могла ему ответить?! Нам было всего по двенадцать лет.

– Я знаю, – с чувством неловкости сказала я и забормотала какие-то нелепые слова утешения. Я действительно уже слышала вчера от своей мамы, что Серёжкина мама умерла от рака, что Серёжка на похоронах рыдал навзрыд и безутешно, его никак не могли успокоить. Конечно, моя мама разъяснила мне, что у Серёжи такое большое горе, что нам, всем ребятам, надо быть к нему сейчас как можно добрее. А что значит «добрее», мы и так никогда не ссоримся и не обижаем друг друга!

Позже у Серёжки появилась мачеха. Отец у Серёжки был полковник, и они все вместе куда-то уехали…

Вообще, окружавшие меня в детстве мальчишки не были ни агрессивными, ни озлобленными, в отношениях друг с другом не было той нервозности, какую замечаешь сейчас у нынешних детей. Я и мои друзья росли в нормальных семьях советской интеллигенции, в которых, как правило, было по двое детей. Наши родители были по профессии инженеры, военные, врачи, журналисты, и нам, детям, взрослые уделяли много внимания. Возможно, потому, что наши родители были детьми военного и послевоенного времени. Например, зимой папы выходили во двор заливать нам горки (сейчас такое редко можно увидеть!), а Костина бабушка (их семья жила под нами, на первом этаже) была бабушкой всего двора и следила за всеми нами, пока наши родители были на работе. У каждого из нас на шее болтался ключ от квартиры, и никому не приходило в голову считать это опасным.

В общем, мы были нормальными, «домашними» детьми спокойных советских 60-70-х годов. Хотя, конечно, как и большинство обычных детей, бывали в каких-то ситуациях беспричинно жестоки с «чужими». Иногда мимо нашей компании проходила девочка чуть постарше нас, лет четырнадцати. Она была явно психически нездорова, и мы с непонятным сейчас удовольствием гнали её от себя, выкрикивая всякую ерунду и кидаясь камнями в её сторону. Если камень всё же попадал в неё, она начинала плакать, и её плач, больше похожий на рёв какого-то животного, ещё больше нас раззадоривал. Девочка убегала, ковыляя, неловко выворачивая ступни, и вскоре появлялась её мама. Она начинала нас ругать и стыдить, но, честно говоря, никакого стыда мы тогда не чувствовали. Хотя, по сути, мы ведь не были ни жестокими, ни бесчувственными. Почему так? Прости нас, тогдашних, незнакомая девочка. Мы другие сегодня…

Примерно так же мы реагировали, когда среди прохожих стали встречаться девушки, одетые в брюки (это было самое начало 70-х годов). Я тоже кричала что-то дурацкое наравне со всеми и кидала камни, пока однажды Лёшка Герасименко вдруг не стал участвовать в общей забаве, а сказал мне как-то задумчиво: «Ты ведь тоже будешь брюки носить, когда вырастешь». Я немедленно со всей горячностью ответила, что этого никогда не будет, абсолютно уверенная, что Лёшка сейчас безнадёжно ошибается. Через год? два? у меня появились мои первые, мягко-оранжевого цвета расклешённые брюки…

… Что-то я отвлеклась, я же всё-таки про любовь решила написать. Ну, так вот.

Как-то ко мне зашел Костик, – тот, что жил этажом ниже, – мы болтали, как всегда, и вдруг Костик ни с того ни с сего выдал: «Танька, а я тебя люблю». Хоть в одиннадцать, хоть в двадцать, тридцать, сорок один – это одинаково до беспредельности неловко, когда тебе нечем на эти слова ответить. Я, наверное, покраснела, и стала говорить про то, что он, Костик, у меня на третьем месте, а на втором – Лёшка Герасименко. Костя всё же выпытал у меня, что на первом месте – Вовка.