В Венеции - Джеймс Купер

Роман «Сатанстоэ», как и «В Венеции», менее ярок вначале. Но последующие главы изобилуют такими драматическими эпизодами и яркими описаниями, какие не уступают лучшим страницам знаменитого романиста…

Глава I

Солнце скрылось за вершинами Тирольских Альп, и луна уже поднялась над островом Лидо; сотни пешеходов выходили из узких улиц Венеции[1] и направлялись к площади святого Марка; галантные кавалеры, франтоватые горожане, солдаты-далматинцы, матросы с галер, евреи-ювелиры из Риальто[2] и купцы с востока, путешественники, авантюристы, аристократы и гондольеры[3],- все стремились к центру общих развлечений. Робкий вид и безразличное выражение лиц одних, степенный шаг и беспокойные взоры других, хохот весельчаков, взвизгивание певиц и свист флейтиста, кривлянье шута и сосредоточенный вид импровизатора[4], деланная и грустная улыбка арфиста, крики продавцов воды, капюшоны монахов, султаны военных, гул голосов, шум и движение, — вместе с характерной обстановкой площади невольно приковывали внимание зрителей.

Расположенная на границе западной и восточной Европы и находясь в постоянных сношениях с Востоком, Венеция, более чем какой-либо иной из многочисленных портов этого побережья, поражала пестротой типов и костюмов. В эпоху, к которой относится наш рассказ, Королева островов, как называли Венецию, хотя и перестала уже быть владычицей Средиземного и даже Адриатического моря, но оставалась еще богатой и могущественной. Она не утратила своего значения, и ее торговля, хотя и переживавшая упадок, все-таки могла поддерживать еще внешний блеск города.

Обширная площадь святого Марка быстро наполнялась: кофейни и таверны, устроенные под портиками, окружавшими площадь, были уже полны посетителей. В то время как под арками все было залито светом факелов и ламп, ряд зданий, называемый Дворцом Прокураторов, массивные постройки Дворца Дожей[5], древнейший собор святого Марка[6], гранитные колоннады Пьяцетты, триумфальные мачты Большой площади и высокая башня Кампаниле казались спящими в мягком полусвете, отбрасываемом яркою луною.

Большую площадь с одной стороны замыкал собор святого Марка. Это здание, как памятник былого величия республики, господствовало над другими строениями площади. Его мавританская архитектура, ряды небольших драгоценных, но совершенно лишних колонн, которые придавали несколько тяжелый вид его фасаду, низкие азиатские куполы, много сот лет покоящиеся на его стенах, его грубая мозаика и над всем этим бронзовые кони, вывезенные из побежденного Коринфа, рвущиеся в высь от мрачного соборного массива, — все это при лунном освещении бросало на площадь какую-то тень особой затаенной грусти и придавленности.

Основание колокольни Кампаниле покоилось в тени, а восточный контур верхней части был освещен луною, мачты, предназначенные для трофеев-знамен Кандии, Константинополя и Мореи, вырисовывались тонкими темными линиями; в дальнем конце Малой площади — Пьяцетты ясно выделялись на фоне темно-синего неба очертания крылатого льва и покровителя города на колоннах из африканского гранита.

У подножия первого из этих величественных памятников стоял человек, который равнодушно и даже со скукой наблюдал за окружавшим его оживлением. По манерам в нем можно было признать терпеливого слугу, привыкшего к повиновению. Скрестив руки на груди, он, казалось, ждал приказания хозяина, чтобы покинуть свой пост. Его куртка из шелковой материи, затканной цветами самых ярких красок, алый отложной воротник, бархат его шапочки — все говорило, что это гондольер какого-то знатного лица.

Вдруг черты гондольера осветились радостью, и минуту спустя он обнял загорелого моряка в широкой одежде и колпаке, какие носили тогда люди его профессии. Гондольер заговорил первый с мягким выговором островитян.

— Ты ли это, Стефано? Ведь говорили, что ты попал в когти к варварам.

Моряк отвечал на калабрийском[7] наречии.

— «Прекрасная Соррентинка» — не поповская экономка, чтоб ей хороводиться с тунисским[8] корсаром. Если бы ты побывал когда-нибудь по ту сторону Лидо, то увидел бы сразу, что ловить ее еще не значит — поймать.

— А говорили, что будто ты потерял у турок свою фелуку[9] со всем ее экипажем.

— И вправду, один тунисец часа два так напирал на мою корму между Стромболи и Сицилией, что я мог различить грязные и чистые чалмы бездельников на его палубе.

— Ох, и горели, должно быть, у тебя тогда пятки, приятель, при мысли о том, как их обрабатывать будут палками турки!

— Я слишком часто взбирался босиком по горам Калабрии, чтобы дрожать при мысли о подобном пустяке. К тому же я уж сторговался с попом святой Агаты, и он мне обещал, что все случайные бедствия подобного рода мне зачтутся, как покаяние… Ну, как поживают венецианцы? Что ты поделываешь?

— Да что! День за днем я плаваю от Риальто до Джудекки[10], от святого Георгия до святого Марка, до Лидо и домой. По этой дороге не встретишь тунисца, и при виде его душа не уйдет в пятки.

— Будет смеяться-то! Скажи — что нового в республике? Не утонул ли кто-нибудь из знати? Не повесили ли кого-либо из торговцев?

— Ничего нового, кроме несчастия, случившегося с Пьетро. Помнишь Пьетрилло, которого ты еще брал с собой в Далмацию матросом и которого еще подозревали в том, что он помогал одному французу при похищении дочери сенатора?

— Как не помнить! Бездельник только и делал, что ел макароны да запивал вином.

— Так вот этот самый бедняга ехал по Джудекке с одним иностранцем. Вдруг бриг, принадлежавший какому-то анконцу[11], наскочил на гондолу и раздавил ее, словно водяной пузырь.

— Бывает! Гондола так же может пропасть, как и фелука. А все же лучше погибнуть под носом брига, чем попасть в когти турок. Ну, а как поживает твой молодой хозяин Джино? Добьется ли он того, о чем хлопочет в сенате?

— Утром он всегда купается в Джудекке, а вечером его всегда можно увидеть между гуляющими на Бролио… Ну, так вот слушай же о Пьетро и не перебивай… Мы как-раз плыли мимо анконца, когда он перекувырнул гондолу с Пьетрилло. Мы с Джиорджио ругались на чем свет стоит, глядя на неловкость иностранца… Вдруг мой хозяин возьми да и прыгни в воду, чтобы помешать молодой даме разделить судьбу своего дяди.

— Чорт тебя побери! Первый раз от тебя слышу об этой молодой даме и о смерти ее дяди!

— Ты был слишком занят мыслями о твоем тунисце, чтобы помнить мои слова. А прекрасная синьора, между тем, чуть было не разделила участи гондолы и ее дяди, римского маркиза.