Завоеватель сердец - Хейер Джорджетт

Проблески заката угасли окончательно, и в горницу просочилась ночная прохлада. Герлева, вздрогнув, застонала – сон ее выдался тревожным и необычным.

Ей снилось, что она лежит, а из лона ее вырастает дерево, превращаясь в настоящего исполина, раскинувшего в разные стороны могучие ветви, похожие на сильные, цепкие руки. И вдруг она поняла, что видит перед собой Нормандию, всю, до самых дальних ее уголков, от Котантена до Э[3]. Узрев бурное море стального цвета, женщина испугалась и вскрикнула. Крик прозвучал приглушенно, однако на лбу у нее выступили крупные капли пота. За морем лежала земля; Герлева видела ее совершенно отчетливо и догадалась, что это – Англия. И вот, охваченная страхом, вся в поту, женщина вдруг заметила, как ветви дерева становятся длиннее и длиннее, вот они уже накрыли собой и Англию, и Нормандию.

Женщина пронзительно вскрикнула и села на постели, прижав обе руки к глазам. Лицо ее было мокрым от страха; она смахнула пот ладонью и, сообразив, что ее разбудил кошмар, огляделась по сторонам.

В дверях, держа в руке лучину, стояла ее мать, Дуксия.

– Ты закричала так громко, что тебя было слышно даже внизу, – сказала Дуксия. – Я решила, у тебя начались схватки, а ты, оказывается, спишь.

Герлева вдруг поняла, что дрожит от холода. Поспешно натянув на плечи медвежью шкуру, она окинула мать отсутствующим взглядом и негромко сказала:

– Мне приснилось, будто из моего лона выросло дерево, матушка, а не ребенок.

– Да, да, – отозвалась Дуксия, – всем нам в твоем положении снились кошмары, дочь моя.

Но Герлева лишь плотнее закуталась в шкуру, сцепив ладони на груди.

– Пока я лежала, – приглушенным голосом продолжала она, – передо мной простерлись две страны: наша Нормандия, во всей своей красе и мощи, и земля английских саксов, по ту сторону серой воды. – Выпустив край шкуры, она указала рукой в ту сторону, где, по ее мнению, находилась Англия. Медвежья шкура соскользнула с плеч женщины, однако холод, похоже, теперь не тревожил ее. Герлева вперила в Дуксию немигающий взгляд глаз, зловеще поблескивавших в мерцающем свете лучины. – А дерево, которое выросло из моего лона, раскинуло огромные ветви, напоминающие руки, которые мертвой хваткой вцепляются во все, до чего могут дотянуться, и они протянулись по обе стороны от меня, пока не накрыли своей тенью Нормандию и Англию.

– Что ж, сон и впрямь странный, – ответила Дуксия, – но там, внизу, твой отец садится ужинать, и если ты не поторопишься, то похлебка остынет.

Однако Герлева, сидя на постели, не шелохнулась, и Дуксия, войдя в горницу, заметила: на лице дочери проступило какое-то странное выражение, словно она видит то, что недоступно простым смертным. Герлева вдруг прижала руки к животу и голосом, обретшим силу и звучность, произнесла:

– Мой сын будет королем. Он станет захватывать и подчинять, править Нормандией и Англией, как то дерево, что простерло над ними свои ветви.

По мнению Дуксии, все это была сущая ерунда. Она уже собралась было успокоить дочь, как вдруг та, вскрикнув от боли, вытянулась на кровати. Все ее тело напряглось в попытке облегчить внезапный приступ.

– Матушка! Матушка!

Дуксия засуетилась вокруг дочери, и обе забыли о странном сне и его значении.

– Тише, тише, дитя мое, успокойся. Сначала тебе будет больно, но потом все пройдет и ты почувствуешь облегчение, – сказала Дуксия. – Мы сейчас же пошлем за нашей соседкой Эммой, которая прекрасно разбирается в том, как ухаживать за роженицами. Можешь мне поверить, она приняла больше детей, чем ты когда-либо сумеешь родить. А пока полежи спокойно, у нас еще есть время.

Однако ни желания, ни возможности ломать голову над сном Герлевы у Дуксии не было, потому что Фулберт внизу потребовал вареного мяса, а дочь вцепилась в нее обеими руками – ей было очень страшно, и она боялась, что схватки могут повториться в любую минуту. Словом, у матери хлопот был полон рот, но тут наконец в зал вошла Эмма и, осмотрев Герлеву, сообщила, что роды могут и не начаться еще несколько часов. Повитуха помогла Дуксии убрать грязную посуду со стола, проследила за тем, чтобы сервы приготовили солому и шкуры для постели хозяина дома.

Фулберт очень любил Герлеву, но при этом был здравомыслящим человеком. Завтра ему предстоял очередной трудный день, поэтому он счел бы себя дураком, отказавшись от заслуженного отдыха ради такого обыденного дела, как роды. Более того, двусмысленное положение дочери ему никогда не нравилось, и, хотя соседи полагали за честь, что Герлева стала возлюбленной столь могущественного сеньора, как граф Иемуа, сам Фулберт, тем не менее, так и не смирился с этим. Укладываясь спать, он признался себе, что чувствовал бы куда большее удовлетворение, если бы его внук был законным сыном честного бюргера, а не благородным бастардом.

Когда внизу в зале все наконец было прибрано, а домашние расположились вокруг главы дома на ночлег, Дуксия с Эммой поднялись наверх, в горницу, где на своей роскошной кровати металась и стонала от боли Герлева.

Эмму недаром считали лучшей повитухой во всем Фалезе. Она умела читать по звездам, толковать знамения и предсказывать великие события, поэтому, когда обе женщины уселись на невысоких скамеечках у жаровни с древесным углем, Дуксия вознамерилась пересказать ей сон Герлевы. Головы, украшенные чепцами, сблизились, и кровавые отблески углей легли на их сосредоточенные, испещренные морщинами лица. Выслушав Дуксию, Эмма согласно кивнула и прищелкнула языком. Может статься, что именно так все и будет, сообщила она Дуксии, принявшись рассказывать ей о подобных снах, которые благополучно сбылись на ее памяти.

Через час после полуночи родился ребенок. В каком-то сарае неподалеку петух, очевидно, заметивший свет звезды сквозь щель в двери, одиноко прокукарекал, и вокруг вновь воцарилась тишина.

В углу комнаты, рядом с жаровней, лежал соломенный тюфяк. Эмма, завернув младенца в холстину, уложила на него ребенка. Здесь он будет в безопасности, пока сама она займется Герлевой. А когда, спустя некоторое время, к нему подошла Дуксия, чтобы поднять на руки, то обнаружила: малыш выпростал ручонки и обоими кулачками вцепился в солому, на которой лежал. Она с радостью отметила, что он оказался настоящим крепышом, и позвала Эмму, дабы и та восхитилась его силой. Быть может, пророчество еще было свежо в памяти повитухи, или же ей до сих пор не доводилось видеть столь решительных, энергичных новорожденных, но она воскликнула:

– Помяни мое слово, Эмма! Этот малыш станет великим принцем. Смотри, как он пытается завладеть тем, что окружает его! Он будет хватать и стараться удержать все, что попало ему в руки, вот увидишь!

Речь ее достигла слуха Герлевы, которая, как казалось ей самой, провалилась в какую-то бездонную черноту глубокого обморока. Слабым голосом она прошептала:

– Он станет королем.

Едва окрепнув и вернув себе способность мыслить связно, Герлева послала за Вальтером и приказала ему мчаться в Руан, дабы уведомить графа о том, что у него родился сын. Вальтер слишком любил Герлеву, чтобы возмутиться ее бесцеремонными манерами, но Фулберт, которому требовалась помощь сына для выделки шкур речной выдры, воспротивился, сочтя затею пустой тратой времени, и едва не запретил ему ехать.

Когда Вальтер вернулся из Руана, Герлева уже вполне окрепла и, не успел он перешагнуть порог отчего дома, как она набросилась на него, засыпав бесчисленными вопросами, упрекая в том, что он не возвращался так долго.

– Пробиться к милорду графу оказалось совсем нелегко, – оправдывался Вальтер. – В руанском замке он окружил себя важными сеньорами, а пажи попросту не пускали меня в двери.

– Но ты видел его? – в нетерпении вскричала Герлева.

– Да, мне все-таки удалось повидаться с ним, когда он отправлялся на большую оленью охоту.

Тут Герлева принялась расспрашивать Вальтера, как выглядел милорд, в каком расположении духа пребывал и что сказал, когда узнал новости. Брат по мере сил постарался утолить ее любопытство, но, по его словам, выходило, будто милорд выглядел почти так же, как и всегда, каковой ответ, понятное дело, ничуть не удовлетворил Герлеву. Тогда Вальтер извлек из своей сумы поясок из золотых пластинок, скрепленных вместе, и протянул его сестре, заявив, что милорд передает ей вот это в знак своей любви и наказывает до его возвращения всецело заботиться о малыше.