Единая воля советского народа - Кир Булычев

– Я вам сочувствую, – сказал я профессору.

– А вдруг это шанс вернуть ее?

Я поглядел на него с удивлением. Профессор, оказывается, поверил в силу Кабины.

– Я понимаю, – сказал профессор. – Каждый будет желать своего.

– Тогда у вас мало шансов, – улыбнулся я.

– Шансы есть, – сказал профессор. – Каждый человек, даже если не поверит, пожелает возрождения кого-то близкого. Каждый своего. А у меня есть некоторые сбережения.

– И что?

– Вот вы лично задумали, кого бы вам хотелось оживить?

Тут я понял, что не задумал.

– Может, Пушкина? – спросил я.

– Вы не женаты? Впрочем, вы еще молоды.

– Нет, я не женат.

– Если бы я предложил вам… – Профессор подхватил очки, которые ринулись вниз. – Скажем, пятьдесят рублей и сообщил имя моей жены. Ведь вам нужны деньги?

– Я бы сделал это и бесплатно, – сказал я. – Но шансов у вас – ноль.

– На книжке у меня четыре тысячи триста, – сказал профессор шепотом, приложив губы к моему уху.

– Разговорчики отставить! – сказал лейтенант сзади.

– А если я наберу двадцать человек? – сказал профессор быстро и отодвинулся. Глаз у него был птичий и пустой.

– Мне надо подумать, – сказал я.

– Шестьдесят рублей? – спросил профессор. – Больше я не могу.

– А если я возьму деньги и потом нечаянно подумаю о ком-то другом?

– Я не так наивен, – сказал профессор. – Вы мне дадите расписку, что обязуетесь думать только о моей покойной супруге.

Идея профессора была наивной. Он того не знал, что в Пушкинском музее на Кропоткинской уже шло заседание комиссии, которая единогласно приняла постановление возродить Александра Сергеевича Пушкина.

В эти же минуты большая толпа шумела, даже плясала вокруг музея Сталина в Гори. Многие были убеждены, что скоро настоящий вождь вернется к жизни и наведет порядок в этой дурной стране.

…Политбюро собралось вновь после обеда. Руководители государства были сыты, но взволнованны. Предстояли исторические решения.

– Сначала, – сказал Леонид Ильич, – выслушаем сообщения из-за рубежа. Прошу вас, Андрей Андреевич.

Громыко пожевал губами и сказал:

– Вкратце. В США царит анархия. Телевидение проводит опросы общественного мнения. Начались бурные демонстрации.

– Минутку. – Брежнев жестом остановил оратора и обратился к Щелокову, которого специально пригласили на Политбюро. – Усильте московскую милицию, – сказал Брежнев. – Поднимите академию, милицейские училища. Вы знаете, не мне вас учить. В столице должен быть порядок.

– Уже сделано, – позволил себе улыбнуться Щелоков.

– Чего хотят реакционные круги? – спросил Брежнев у Громыко. – И за что выступает прогрессивная общественность?

– Как всегда, картина противоречивая, – сказал Громыко. – Прогрессивная общественность на юге страны выступает за оживление негритянского лидера Мартина Лютера Кинга.

Брежнев подумал. Потом сказал:

– Помню товарища Мартина Лютера. Он много сделал для дела мира. На чем настаивает монополистический капитал?

– Обстановка полного раскола, – сказал Громыко. – У меня есть сводочка по процентам. На тринадцать ноль-ноль. На первом месте идет Линкольн.

– Как же, – сказал Брежнев, – знаю товарища Линкольна. Прогрессивный государственный деятель. Что в Китайской Народной Республике? Это нам не безразлично.

– Пекинское радио объявило о предстоящем возрождении Мао Цзэдуна. Указывается, что это возрождение обеспечено мудрым предвидением лично товарища Мао.

– Маловероятно, – сказал Брежнев.

– Я думаю, что это дымовая завеса, – вмешался Кузнецов. – Влиятельные силы в КНР этого не допустят.

– Почему? – Брежнев ткнул карандашом в грудь Кузнецову. Заинтересовался.

– Там головы полетят. Все равно как если бы мы Сталина возродили. – Кузнецов помнил времена культа личности.

Он осекся от ощущения вакуума. Тишина наступила в комнате такая, словно все перестали дышать.

Молчали целую минуту. Смотрели на Брежнева.

– Нетактичность вы допустили, товарищ Кузнецов, – произнес наконец Брежнев. – Не ожидали мы ее от вас, пожилого человека. Ни на минуту коммунист не должен забывать, что у нас есть великий покойный вождь Владимир Ильич Ленин.

– Я же не призываю, – сказал Кузнецов, и его щеки пошли красными старческими пятнами. – Я хотел предложить именно Ильича.

– Если, – сказал Черненко, – все это не провокация.

– Вот именно, – поддержал его Брежнев. – А чья провокация, вы установили?

– Мало шансов, – сказал Андропов. – Хотя в данной ситуации я бы предпочел, чтобы это была провокация.

– Не понял, – вздохнул Брежнев.

– Если провокация, то кончится ничем. Если это не провокация, а, скажем, провокация в галактическом масштабе, то мы обязаны взять это событие под контроль и обеспечить, чтобы народ единогласно пожелал именно того кандидата, которого изберет Политбюро. И мы должны принять соответствующее решение. – Голос Андропова звучал тихо, но твердо и угрожающе. Он стал похож на Берию, и, хотя сходство было только внешним, Брежнев внутренне поежился.

– Какое решение? – услышал Брежнев собственный глухой, запинающийся голос и понял, что голос выдал его: не ему задавать вопросы. Ему принимать решения.

– Но вы же сами указали! – удивился Андропов.

– У человечества был только один гений, – сказал Черненко. – И Владимир Ильич нам нужен, правильно, Леонид Ильич?

Но Брежнев молчал. Никак не ответил Черненко, ни словом, ни жестом. Потому что на него снизошло понимание… Это была провокация. Это была гигантская, вселенская, может, даже галактическая провокация, направленная как лично против него, Генерального секретаря, так и против Советской державы в целом.

Устинов, не угадавший еще хода мыслей Генерального, подлил масла в огонь.

– По низовым коллективам, – сказал он, – и в некоторых воинских частях стихийно проходят собрания под лозунгом «Ленин с нами! Ленин вечно жив!». Предлагаю в этой обстановке поддержать начинание масс.

Раздались аплодисменты.

Брежнев молча поднялся и пошел к выходу.

От двери навстречу метнулись охранник и врач. Думали, что Генеральному потребуется реанимация. Но тот прошел мимо.

Меня отпустили домой под утро. Я возражал, говорил, что метро еще не ходит.

– На такси у вас найдется, – сказал мне майор, который снимал последний допрос. Он знал о содержимом моего бумажника.

Такси я не поймал. Шел пешком. Рассвет был ясным, но холодным. Последние листья лежали на мостовой.

Город жил странно. Словно началась Олимпиада. На каждом углу стояли милиционеры. По двое, по трое.