Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы) - Ирина Борисова

И скоро мы все сидим с чашками в машинном зале. Сколько шумных чаепитий здесь было, когда на призывный клич Ивана Семеныча из всех концов сходились с чашками, выкладывали на стол и двигали к середине кто кулек с пряниками, кто пирожок, рассаживались на стулья, на приборные стойки, пили чай. Сейчас мы сидим и молчим, только потрошим остатки Марининых свадебных тортов, неторопливо подливаем чаю. Иван Семеныч так и светится от радости, надеется, значит, поговорить с народом. Сейчас чаепития стали затягиваться, раньше было всегда некогда, с утра чай пил тот, кто не завтракал, на скорях, ну, и конечно, Иван Семеныч. Сейчас чай пьют все, сидят долго, лениво перебрасываются фразами, и Саша тоже сидит, рассматривая табло синхронометра, ковыряя какую-то зазубрину.

- Вот, Мариночка, теперь у вас с Сашенькой семья, - любуясь Сашей, улыбается Иван Семеныч. - Началась у вас новая жизнь...

- Совсем как у тебя, Семеныч, - вставляет Толька.

- Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, - соглашается Иван Семеныч, но его прерывает Бенедиктович.

- Я тебе в вагоне говорил, - поставив чашку на стол, миролюбиво обращается он к Саше. - Ким накатал телегу про ночные смены. Никто тебе не разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.

- Эксперимент надо завершить? - продолжая ковырять зазубрину, тихо отвечает Саша. - Ночные данные мне надо получить?

- Нужен сейчас твой эксперимент! - фыркает Игорь Бенедиктович. - Все только и ждут твоих ночных данных!

- Все - это вы что ли с Тузовым? - подаю голос я из-за перфоратора. Бенедиктович с интересом смотрит на меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю: - Только и стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?

- Адвокат-то у тебя прежний, - говорит Игорь Бенедиктович. - В общем, пиши объяснительную Тузову! - он встает, забирает чашку, смотрит на часы, все понимают, что чаепитие окончено, поднимаются и начинают разбредаться по комнатам.

Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.

- Саша, - говорит он, глядя Саше в глаза. - Понимаешь, какое дело, мне в пятницу Тузов предложил тоже участвовать в экспедиции. Я согласился. В общем, с сегодняшнего дня я - в первом доме.

- Так, - говорит Саша, ставя чашку на стол.

- А вместо тебя кого-нибудь дадут? - сразу спрашиваю я.

- Не знаю, - виновато пожимает плечами Шура. - Мне Андрей Николаевич не говорил...

- Ясно, Шура, все ясно, - бодро говорит Саша. - Все же понятно, кто же откажется.

- Ты, Саша, извини, - опустив глаза, говорит Шура.

- Он, конечно же, извинит, - зло говорю я. - Да ты не переживай, Шура, топай в свой первый дом, топай.

- Эх, Надежда... - качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча, потом машет рукой и уходит.

Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через день - кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!

- Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с него толку?

- Хоть и Павлика, - говорю я. - Меня к нему подключишь, я разберусь, может, и научимся чинить!

- Да, вы с Павликом почините, - усмехается он, и нет жизни в его усмешке, все так не похоже на то, как было раньше: он убежденно говорил - я слушала, он объяснял, я кивала. Еще он произносил много-много новых и трудных слов, я старалась уложить все это в голове. А попутно мы смотрели друг на друга, он - на меня, я - на него, позже я спрашивала: Сашка, ты когда в самом начале объяснял мне программирование, ты о нем только думал, когда говорил и смотрел ТАК на меня?

- Как ТАК? - удивлялся он. - А ты как на меня смотрела, когда я тебе безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?

- Врун, - возмущалась я. - Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!

- Ей-богу нет, ну, объясни!

Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное им, потому что мысль моя то и дело ускользала, я думала о том, что вот мы сидим у машины, и всем, вроде, кажется, что заняты делом, и на каком-то уровне так оно и есть, - обсуждаем программу, и все же мы заняты совсем не этим: он смотрит, будто говорит: - Надо же, какая, и откуда это ты такая?...и я на него: - Да, такая. А что тебе до меня? - А он потом не признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот особенный взгляд, или все-таки что-то сидело в Саше подсознательно, и я почуяла и пошла в атаку.

Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые приехали на работу после распределения. Он сидел на корточках здесь же, у синхронометра, а потом, не видя еще, ужасно громко заорал: - Шура! Тяни за синий! - они протягивали с улицы кабели, подключали машину. Потом он обернулся, увидел Марину и меня, смутился - и был он в рваных ватных штанах и ватнике - погода стояла холодная, противная, дождь со снегом. Здравствуйте, - сказал он. - Вы к нам в сектор работать, да? Молодые специалистки? Отлично! - Что отлично? - принялась сходу Марина. - Что молодые, или что специалистки? - Что к нам в сектор, конечно! - вылез тут же из-за машины во все свои прекрасные рост и стать Анатолий Борисович Федоренко, с удовольствием рассматривая Марину, и я сразу обрадовалась его выходу, обрадовалась, что Марина моментально переключилась на несомненно интересного мужчину Анатолия Борисовича, и удивилась этой своей радости, потому что давно уже мне тогда не приходили в голову никакие мысли в этом плане, совсем иные были проблемы с Федькой.

Когда я окончила институт, Федьке было пять лет. Моя личная жизнь в институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро - мы познакомились на картошке, Алик играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то, что рядом нет мамы, и я, если захочу, могу сидеть у костра все ночь напролет, близкие, словно южные звезды над морковными полями, Аликовы тревожащие глаза, и радость - значит, и во мне есть что-то такое... Встречаться мы стали уже в городе, я помню, все было трудно, мы выясняли отношения, он уходил, потом, заплаканный, звонил в нашу дверь чуть не в шесть утра, удивленная мама будила, я одевалась, шла на лестницу, мы целовались, целовались, мирились.

Я помню морозный запах его тулупа, гулянья по сугробам Новодевичьего кладбища, его слезы на своих щеках, поцелуи, стоянья в магазинах, в подъездах, молчаливое сиденье в мороженицах. И потом, несмотря на долгое родительское негодование - свадьба на первом курсе, переезд в бабушкину квартиру, и скоро - ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие примиренья, и опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года, и все так стремительно случилось, что, казалось бы, ничего и не было, если бы не Федька, новый человечек, появившийся у меня, такой веселый и толстый в тот год моего сиденья в академке...

Он был веселым и толстым до трех лет, пока однажды я на него сильно не рассердилась, не закрыла в наказанье в комнате, а он не стукнул, плача, по дверному стеклу, весь не поранился и сильно не испугался. Если бы не было всех этих "не", может быть, он не заикался бы так ужасно к пяти годам, как это сделалось с ним, когда я вышла по распределению на работу. Тогда в моей жизни все сдвинулось - Федька почти не мог говорить, и логопед, к которому мы ходили каждый день, не давал никаких обещаний.

Я хорошо помню тот вечер - один из похожих друг на друга, как две капли, вечеров. Я сижу среди других мам у трансформаторной будки на доске, положенной между двумя ящиками. Мамы вяжут, читают, болтают, покрикивают на ребятишек, просто греются на солнышке - я тоже периодически вступаю в разговор, потом, задумавшись, молчу, отвечаю невпопад. Я смотрю, как стая ребятни, бешено крутя педали, носится туда-сюда по полоске асфальта на низеньких велосипедиках с толстыми шинами. Федька тоже на велосипеде, я с удовлетворением отмечаю, что он научился - разве чуть отстает. И все же он хотя бы катается со всеми, раскраснелся и громче всех хохочет, когда кто-нибудь из мальчишек постарше выкинет вдруг на лету какой-нибудь особенный дурашливый фокус.

Я с сожалением оттягиваю время, когда надо будет звать его домой, наконец, зову. Я заношу велосипед и, придерживая дверь, встречаюсь с Федей глазами, улыбаюсь: - Хорошо погуляли? - Он, взглядом и мыслями еще на улице, улыбается в ответ, но, сильно заикаясь, никак не может сказать: - Х-хх... Лицо его тут же делается капризно-злым, он топает ногой, вскрикивает: Н-ну!, ожесточенно смотрит на меня: - Н-не с-с-с-п-... - что значит - "не спрашивай". Я пожимаю плечами, будто говоря: - Подумаешь, какие пустяки! машу рукой, мол: - Брось ты!, захожу в лифт, мы едем - Федя впереди, я сзади, я смотрю сверху на стриженую макушку, и плечи подымаются в глубоком, но бесшумном, утопленном в себе вздохе.

Мы приходим домой, я с энтузиазмом говорю: - Федя, раздевайся! Раздевшись сама, повторяю: - Раздевайся, Федя! Говорю еще пару раз с кухни: - Федя, ты меня слышишь? Федя стоит, привалившись к стенке, как был - в куртке, в ботинках, не обнаруживая никакого стремления что-то в этом изменить. Лицо его задумчиво, он весь далеко-далеко. Я выхожу с кухни, открываю было рот, но, сдержавшись, расстегиваю ему пуговицы, стягиваю куртку, снимаю штаны, ботинки, и, будто сразу очнувшись, переступив через штаны, он прямым ходом идет в комнату к конструктору. - А руки мыть? - кричу я ему вслед. - С-с-ч... д-д-до-дд...к-к-кузз... - бормочет он, что значит "сейчас доделаю кузов". - Да куда такими руками? - возмущаюсь я, подхожу к нему и тяну в ванную. - Да к-к-кузз!... - орет он, я тяну, он орет, я запихиваю его под кран, он, смирясь, мылит руки, норовит поскорее смыть пену, тянется руками в грязных еще разводах к полотенцу. Я выхватываю полотенце, толкаю его снова к крану, мою ему руки сама, вытираю тоже сама. С кухни доносится шипенье бегущего из кастрюльки молока, я кидаюсь, ахаю: Вот, все из-за тебя, паршивца, никогда сам ничего, как следует, не сделаешь! При этом из комнаты слышен стук развалившихся кубиков, Федин визг: Н-ну!, истошный рев: - С-с-сломм-м...!, грохот чего-то брошенного, топот по коридору, и вот уже он на кухне, с искаженным от гнева личиком замахивается кулаком и под моим укоризненным взглядом, упав на пол, безутешно и горько плачет. Бросив тряпку, я подхожу к нему: - Ну ладно, ладно! - поднимаю его. - Ну, что у тебя там сломалось, пошли посмотрим! - Полчаса мы вместе восстанавливаем развалившийся грузовик. Поставив последний кубик, я, взглянув на часы, ахаю: - Девятый час! - тащу его ужинать, и минут через сорок, он, кажется, уже спит. Я захожу к нему поправить одеяло, недолго смотрю на него, спящего, опять возвращаюсь на кухню с кучей неглаженого белья и, работая утюгом, принимаюсь думать свою нескончаемую думу.