Для молодых мужчин в теплое время года (рассказы) - Ирина Борисова

Я смотрю теперь, как она бесшумно скользит между деревьев, как упруго наклоняется, рассыпаются кудри. Я впала тогда в столбняк, не было лихорадочных мысленных забегов - вот если бы я тогда... а вот если бы он... Мы с Сашей не говорили и не смотрели друг на друга, но однажды я шла в первый дом, он - оттуда, мы встретились на дороге, шел дождь, я была под зонтом, он - без зонтика, без куртки, с рулоном листингов под свитером, мокрый. Мы остановились, взглянули, я увидела осунувшееся мокрое лицо. Я дала ему зонтик, взяла под руку, рукав моей куртки сразу промок. Мы свернули по тропинке в лес, встали под большую березу. Мы стояли, дождь барабанил сквозь крону, зонт был, как перевернутый фонтан. - Саша, ну, что же это будет? - спросила я, он сжал губы, часто заморгал. - Знаешь, - сказал он, у меня такое чувство, что все катится куда-то в пропасть, а это только добавляет до кучи.

Он сказал, что тогда на майские напился, думал - чем хуже, тем лучше, гори все синим огнем. Теперь Марина захотела рожать, и чтобы он женился. Договорились все оформить, через год - разойтись.

- Но снова уперлось в мать! - ожесточенно воскликнул он. - Они так хорошо поладили, мать ест поедом, требует, чтобы было на полном серьезе!

Он никогда раньше не говорил так о маме, я, поежившись, отметила это.

- Марине с ребенком жить будет тоже негде, - продолжал Саша. - Она настроилась поселиться до лучших времен у нас, пудрит матери мозги про чувства, та верит.

- Ну, и что же будет-то? - повторила я.

- Не знаю, - устало вздохнул он. - Поругался совсем с матерью, вытащил чемодан - ей тут же неотложку. А ты бы пустила? - помолчав, спросил он, и его этот вопрос был лишь обозначением вопроса, не было в нем уже не интереса, ни надежды.

- Куда б я делась, - сказала я, и он снял, вытер мокрым свитером залитые дождем очки.

- Не знаю, Надя, как-нибудь распутается, - пробормотал он со стыдливой тоской, - всех уже надолго не хватит...

- Кроме меня, - сказала я. Он отвернулся, помолчал еще, хмуря лоб, щуря близорукие глаза, потом вытащил из-под свитера рулон, отогнул край и без уверенности, что еще можно упоминать об этом, все же сказал: - Вот, лезет ошибка...

Он вопросительно посмотрел на меня, и теперь в его глазах был главный и единственный, наверное, оставшийся интерес, он сомневался, занимает ли меня еще все то, что так занимало прежде, можно ли, как раньше, говорить со мной об этой ошибке. Я смотрела на него, понимала, что ему так хочется - и не с кем поделиться, я знала, что сейчас, если, не вдаваясь, я просто кивну из вежливости, мы постоим так и разойдемся.

И тогда, кажется, отключилась рассуждающая часть моего сознания - я нехотя, будто собираясь проглотить горькое лекарство, потянула рулон к себе и начала вглядываться в строчки. Он, словно только этого и ждал, с облегчением зачастил, что ходит на большую машину, редактирует, запускает снова, и хоть тресни - какой-то заскок. Я пошла в первый дом, и он тоже решил вернуться, попробовать еще раз. Я слушала, даже не пытаясь понять хоть что-то, а потом мы ко всеобщему изумлению, явились вместе в наш домик. И народ, и Марина поизумлялись с неделю, потом привыкли, и я опять, с грехом пополам, влезла во все его программы, ходила с ним вместе в первый дом, мне не было стыдно, я поняла, что, если ничего не осмысливать, можно, оказывается, за милую душу существовать всем параллельно - и нам с Сашей и его работой, и его маме с Мариной, и надвигающейся свадьбе.

И вот теперь, когда все уже случилось - Марина переехала к нему, и у его мамы синусовая кардиограмма, я, надо же, наконец, признаться, не воспринимаю это как окончательно захлестнувшее. Я отламываю от крепенькой сыроежки кусок толстой ножки, чтобы посмотреть, не червивая ли, кошусь на Марину.

Я помню, как мы стояли с ней у окна в школьном туалете. Марина курила и вдруг сказала: - Вчера я стала женщиной, это очень больно... - Я во все глаза на нее смотрела, а она покровительственно улыбнулась. Что такое всегда было во мне, зачем ей вечно надо было показывать именно мне свое превосходство? Что такое было и в ней, почему я всегда хотела, но не могла от нее отлепиться? Я вышла за Алика, родила, развелась, у нее сменялись странные красавцы в "Жигулях", модные дедушки на "Волгах", я спрашивала, она кривилась, говорила "дерьмо", не называла он так лишь Тольку Федоренко.

- Брать мне замшевое пальто за пятьсот? - советовалась одна из объектовских девиц, и все сокрушенно цокали: - Такие деньги, непрактично, не бери, а Марина безапелляционно заключала: - Конечно, брать, живем-то один раз!

- Маринка, у тебя такой бюст, как ты влезаешь в сорок четвертый? спрашивали ее. - Просто у меня очень узкая спина! - убежденно заявляла она с такой значительностью, будто объявляла, наконец, конструкцию работающего вечного двигателя.

Все это бесило меня, я думала, может, от зависти, но в глубине души знала - нет, просто мы по-разному живем, верим в разные вещи: я вечно ищу себе цели и смыслы поглобальнее, Марина убеждена, что все вокруг - для нее, и пытается и никак не может выбрать среди этого всего самое подходящее. И почему-то каждую из нас выводит из себя иная точка зрения - Марина тоже необъяснимо бурно взорвалась однажды, когда я с невинным любопытством приподняла и потрогала волан ее фирменного коротенького платья. - А если я? - вдруг со злобой дернула она вверх мою вполне традиционную юбку, я отскочила, оглянулась, постучала по лбу.

Наверное, каждая из нас не до конца уверена в своей правоте, потому нам и не расстаться, мы жадно наблюдаем друг за другом, а теперь вот она будет жить у Саши. Я останавливаюсь в своем грибном круженье, подымаю голову, смотрю на нее сквозь паутину сухих еловых веток и первый раз спрашиваю: Ну, и зачем? - Знаешь, Надька, - сразу поняв, отвечает она, - запретили мне аборт, слишком было много, а, главное, перед этим только что был. И, вообще, не грех и мне обзавестись, - она тянется, ломает лезущий в глаза сук.

- А Сашка тебе зачем? - спрашиваю я.

- А куда я с дитем и мачехой в коммуналке? - удивляется она. - Да и названье это "мать-одиночка" - сплошное сиротство, поживу пока, бывает дерьмо и похуже...

Это все она произносит с вызовом, специально, чтобы спровоцировать меня высказаться. Я поворачиваюсь, быстро шагаю к дому.

Сашу мы видим уже из окна. - Вот он! - вздрагиваю я от Марининых слов. Он идет очень быстро, куртка нараспашку, чуть не бежит, что-то там, наверное, еще случилось.

Он входит, кидает куртку, не здороваясь даже с Кимом.

- Так вот, Петров, идите, подпишите акт! - тонким голосом заводит Ким. Саша будто не слышит, быстро идет за свой стол, открывает ящик, вынимает бумаги, роется, находит какой-то лист с формулами, смотрит.

- Оглох что ли? - с любопытством спрашивает Бенедиктович. Ким удивленно глядит из-под очков.

Саша поднимает голову, вроде, замечает Кима, соображая, морщит лоб - не может, наверное, понять, что еще надо этому.

- Петров, ты меня понял, иди акт подпиши! - предлагает Ким уже сурово. - Какой акт? - в недоумении спрашивает Саша. Ким с Бенедиктовичем возмущенно раздувают щеки, и в два голоса начинают причитать на тему, как Саша может еще спрашивать, когда об этом знает весь объект! Это для них, как для двух старых сплетниц - важнейший аргумент. Саша слушает, начинает краснеть признак того, что сейчас он их что-то такое скажет: Саша всегда в ответ на хамство сначала краснеет, потом, набычившись, бросается отражать, как затравленный, неловкий неумеха-гладиатор:

- Я что-то не пойму, Петров, - еще раз повторяет Ким.

- А иди ты на ...! Будешь еще тут! - с неожиданной злостью восклицает Саша и опускает голову в расчеты. Толька одобрительно крякает, Марина в недоумении смотрит, я - тоже, никогда Саша при всех не ругался. Бенедиктович, побурев от негодования, рубит кулаком по столу: - Ладно, пошли, Николай Иваныч, в другом месте мы! ... - Ким не привык к такому обращению, он даже ничего не может сказать, или это восточная сдержанность еще не обдумал, что будет делать.

Они уходят, я спрашиваю: - Что там было-то? - Да, - неопределенно поводит Саша плечами. Толька встает, выходит; следом, поджав губы, Марина.

- Что? - спрашиваю я.

- Он показал статью Фрезера - помнишь, у которого аналог. Если так, как в статье, считать коэффициенты, у нас будут совсем плохие характеристики.

- Он дал тебе?

- Помахал перед носом, статья непереводная, журнал ему нужен.

- Что будешь делать?

- Поеду в город, в Публичку, закажу.

- Прямо сейчас?

Саша кивает, берет куртку. Я соображаю - сейчас он еще и самовольно уйдет с работы, полезет в дырку в заборе - через проходную сейчас не выпустит охрана, до конца работы еще далеко.

- Может, подождешь уж до конца? - просительно щурясь, предлагаю я. Ким ведь озвереет...

- Пошел он... - говорит Саша, и я вижу, ему совсем уже все равно.

- Постой, я провожу до дырки, - говорю я тогда, быстро натягиваю куртку, и мы идем по коридору мимо курящих Тольки, Марины, Бенедиктовича. Куда это? - летит вслед Бенедиктовичев окрик, но дверь хлопает, мы вприпрыжку сбегаем под горку, углубляемся в лес, прыгаем по кочкам через болото, сворачиваем по тропинке направо. Мы идем быстро, мелькают стволы берез, еловые ветки, черничник, под ногами кое-где грибы, вот и забор, проволока, дыра. Мы останавливаемся. Он поворачивается ко мне, взгляд его отчаянный, в глазах - слезы. Он хватает концы воротника моей куртки, сжимает их кулаками, спрашивает: - Ты-то хоть понимаешь?